Георгий Иванов

«Тонким льдом затянуты лужицы…»
«Когда светла осенняя тревога…»
«Вновь с тобою рядом лежа…»
«Прощай, прощай, дорогая! Темнеют дальние горы…»
«Улыбка одна и та же…»
«Благословенная прохлада, Тосканы сумрак голубой…»
«Неправильный круг описала летучая мышь…»
«Чёрные вишни, зелёные сливы…»
«Снег уже пожелтел и обтаял…»
«Я не любим никем! Пустая осень!…»
«Какая-то мечтательная леди…»
«Настанут холода…»
«Луна взошла совсем как у Верлена…»
«Однажды под Пасху мальчик…»
«Кофейник, сахарница, блюдца…»
«Чем больше дней за старыми плечами…»
«В широких окнах сельский вид…»
«Прохладно… До-ре-ми-фа-соль…»
«Как я люблю фламандские панно…»
«Всё образует в жизни круг…»
«Как древняя ликующая слава…»
«Уже сухого снега хлопья…»
«Никакого мне не нужно рая…»
«Измучен ночью ядовитой…»
«О расставаньи на мосту…»
«Пустынна и длинна моя дорога…»
Ваза с фруктами
«Глядит печаль огромными глазами…»
«В середине сентября погода…»
«Холодеет осеннее солнце и листвой пожелтевшей играет…»
«Вечерний небосклон. С младенчества нам мило…»
«Облако свернулось клубком…»
«В меланхолические вечера…»
Петергоф
«Ещё молитву повторяют губы…»
«В Кузнецовской пестрой чашке…»
«Опять белила, сепия и сажа…»
«Моя любовь, она все та же…»
Павловский офицер
«Канарейка в некрашеной клетке…»
Акростих Ларисе Рейснер
Мелодия
«Мы дышим предчувствием снега и первых морозов…»
«Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать…»

Тонким льдом затянуты лужицы,
Словно лед чиста синева.
Не сверкает уже, не кружится
Обессиленная листва.
В сердце нет ни тоски, ни радости,
Но покоя в нём тоже нет:
Как забыть о весенней сладости,
О сиянии прошлых лет?..

Когда светла осенняя тревога
В румянце туч и шорохе листов,
Так сладостно и просто верить в Бога,
В спокойный труд и свой домашний кров.

Уже закат, одеждами играя,
На лебедях промчался и погас,
И вечер мглистый и листва сырая,
И сердце узнаёт свой тайный час.

Но не напрасно сердце холодеет:
Ведь там, за дивным пурпуром богов,
Одна есть сила. Всем она владеет —
Холодный ветр с летейских берегов.

Вновь с тобою рядом лежа,
Я вдыхаю нежный запах
Тела, пахнущего морем
И миндальным молоком.

Вновь с тобою рядом лежа,
С легким головокруженьем
Я заглядываю в очи,
Зеленей морской воды.

Влажные целую губы,
Теплую целую кожу,
И глаза мои ослепли
В темном золоте волос.

Словно я лежу, обласкан
Рыжими лучами солнца,
На морском песке, и ветер
Пахнет горьким миндалем.

Прощай, прощай, дорогая! Темнеют дальние горы.
Спокойно шумят деревья. С пастбищ идут стада.
В последний раз гляжу я в твои прозрачные взоры,
Целую влажные губы, сказавшие: «Навсегда».

Вот я расстаюсь с тобою, влюбленный еще нежнее,
Чем в нашу первую встречу у этих белых камней.
Так же в тот вечер шумела мельница, и над нею
Колыхалась легкая сетка едва озаренных ветвей.

Но наша любовь увидит другие леса и горы,
И те же слова желанья прозвучат на другом языке.
Уже я твердил когда-то безнадежное имя Леноры,
И ты, ломая руки, Ромео звала в тоске.

И как мы сейчас проходим дорогой, едва озаренной,
Прижавшись тесно друг к другу, уже мы когда-то шли.
И вновь тебя обниму я, еще нежнее влюбленный,
Под шорох воды и листьев на теплой груди земли.

Улыбка одна и та же,
Сухой неподвижен рот.
Таки, как ты, — на страже
Стоят в раю у ворот.

И только если ресницы
Распахнутся, глянут глаза,
Кажется: реют птицы
И где-то шумит гроза.

Благословенная прохлада,
Тосканы сумрак голубой…
Я помню кисти винограда
На блюде с древнею резьбой.

И девочки-крестьянки руки,
Что миртовый венок плела,
Слова любви, напев разлуки
И плеск размеренный весла.

Туманы моря наплывали,
И месяц розовый вставал,
И волны — берег целовали,
И берег — волнам отвечал.

Неправильный круг описала летучая мышь,
Сосновая ветка качнулась над темной рекой,
И в воздухе тонком блеснул, задевая камыш,
Серебряный камешек, брошенный детской рукой.

Я знаю, я знаю, и море на убыль идет,
Песок засыпает оазисы, сохнет река,
И в сердце пустыни когда-нибудь жизнь расцветет,
И розы вздохнут над студеной водой родника.

Но если синей в целом мире не сыщется глаз,
Как темное золото, косы и губы, как мед,
Но если так сладко любить, неужели и нас
Безжалостный ветер с осенней листвой унесет.

И, может быть, в рокоте моря и шорохе трав
Другие влюбленные с тайной услышат тоской
О нашей любви, что погасла, на миг просияв
Серебряным камешком, брошенным детской рукой.

Чёрные вишни, зелёные сливы,
Жёлтые груши повисли в садах…
Ясною осенью будешь счастливой,
Будешь, мечтая, гулять при звездах.

Всё неизменно: любимые книги,
В горнице низкой цветы на окне,
И нетяжёлые скуки вериги,
И равнодушная память о мне.

Снег уже пожелтел и обтаял,
Обвалились ледяшки с крыльца.
Мне все кажется, что скоротаю
Здесь нехитрую жизнь до конца.

В этом старом помещичьем доме,
Где скрипит под ногами паркет,
Где все вещи застыли в истоме
Одинаковых медленных лет.

В сердце милые тени воскресли,
Вспоминаю былые года, —
Так приятно в вольтеровском кресле
О былом повздыхать иногда

И, в окно тихим вечером глядя,
Видеть легкие сны наяву,
Не смущаясь сознанью, что ради
Мимолетной тоски — я живу.

Я не любим никем! Пустая осень!
Нагие ветки средь лимонной мглы.
И за киотом дряхлые колосья
Висят пропылены и тяжелы.

Я ненавижу полумглу сырую
Осенних чувств и бред гоню, как сон.
Я щеточкою ногти полирую
И слушаю старинный полифон.

Фальшивит нежно музыка глухая
О счастии несбыточном людей
У озера, где вод не колыхая,
Скользят стада бездушных лебедей.

Какая-то мечтательная леди
Теперь глядит в широкое окно.
И локоны у ней желтее меди,
Румянами лицо оттенено.

Колеблется ее индийский веер,
Белеет мех — ангорская коза.
Устремлены задумчиво на север
ЕЕ большие лживые глаза.

В окне — закат роняет пепел серый
На тополя, кустарники и мхи…
А я стою у двери, за портьерой,
Вдыхая старомодные духи…

Настанут холода,
Осыпятся листы —
И будет льдом — вода.
Любовь моя, а ты?

И белый, белый снег
Покроет гладь ручья
И мир лишится нег…
А ты, любовь моя?

Но с милою весной
Снега растают вновь.
Вернутся свет и зной —
А ты, моя любовь?

Луна взошла совсем как у Верлена:
Старинная в изысканном уборе,
И синие лучи упали в море.

«Зачем тобой совершена измена…» —
Рыдал певец, томясь в мишурном горе,
И сонная у скал шуршала пена.

Однажды под Пасху мальчик
Родился на свете,
Розовый и невинный,
Как все остальные дети.

Родители его были
Не бедны и не богаты,
Он учился, молился Богу,
Играл в снежки и солдаты.

Когда же подрос молодчик,
Пригожий, румяный, удалый,
Стал он карманным вором,
Шулером и вышибалой.

Полюбил водку и женщин,
Разучился Богу молиться,
Жил беззаботно, словно
Дерево или птица.

Сапоги Скороход, бриолином
Напомаженный, на руку скорый…
И в драке во время дележки
Его закололи воры.

В Калинкинскую больницу
Отправили тело,
А душа на серебряных крыльях
В рай улетела.

Никто не служил панихиды,
Никто не плакал о Ване,
Никто не знает, что стал он
Ангелом в Божьем стане.

Что ласкова с ним Божья Матерь,
Любит его Спаситель,
Что, быть может, твой или мой он
Ангел-хранитель.

Кофейник, сахарница, блюдца,
Пять чашек с узкою каймой
На голубом подносе жмутся,
И внятен их рассказ немой:

Сначала — тоненькою кистью
Искусный мастер от руки,
Чтоб фон казался золотистей,
Чернил кармином завитки.

И щеки пухлые румянил,
Ресницы наводил слегка
Амуру, что стрелою ранил
Испуганного пастушка.

И вот уже омыты чашки
Горячей, темною струей.
За кофием играет в шашки
Сановник важный и седой.

Иль дама, улыбаясь тонок,
Жеманно потчует друзей.
Меж тем, как умная болонка
На задних лапках служит ей.

И столько губ и рук касалось,
Причудливые чашки, вас,
Над живописью улыбалось
Изысканною — столько глаз.

И всех, и всех давно забытых
Взяла безмолвная страна,
И даже на могильных плитах,
Пожалуй, стерты имена.

А на кофейнике пастушки
По-прежнему плетут венки;
Пасутся овцы на опушке,
Ныряют в небо голубки;

Амур не изменяет позы,
И заплели со всех сторон
Неувядающие розы
Антуанеты медальон.

Чем больше дней за старыми плечами,
Тем настоящее отходит дальше,
За жизнью ослабевшими очами
Не уследить старухе-генеральше.

Да и зачем? Не более ли пышно
Прошедшее? — Там двор Екатерины,
Сменяются мгновенно и неспешно
Его великолепные картины.

Усталый ум привык к заветным цифрам,
Былых годов воспоминанья нижет,
И, фрейлинским украшенная шифром,
Спокойно грудь, покашливая, дышит.

Так старость нетревожимая длится —
Зимою в спальне — летом на террасе…
…По вечерам — сама Императрица,
В регалиях и в шепчущем атласе,

Является старухе-генеральше,
Беседует и милостиво шутит…
А дни летят, минувшее — все дальше,
И скоро ангел спящую разбудит.

В широких окнах сельский вид,
У синих стен простые кресла,
И пол некрашеный скрипит,
И радость тихая воскресла.

Вновь одиночество со мной…
Поэзии раскрылись соты.
Пленяют милой стариной
Потёртой кожи переплёты.

Шагаю тихо взад, вперёд,
Гляжу на светлый луч заката.
Мне улыбается Эрот
С фарфорового циферблата.

Струится сумрак голубой,
И наступает вечер длинный;
Тускнеет Наварринский бой
На литографии старинной.

Легки оковы бытия…
Так, не томясь и не скучая,
Всю жизнь свою провёл бы я
За Пушкиным и чашкой чая.

Прохладно… До-ре-ми-фа-соль
Летит в раскрытое окно.
Какая грусть, какая боль!
А впрочем, это всё равно!

Любовь до гроба, вот недуг
Страшнее, чем зубная боль.
Тебе, непостоянный друг,
Тяну я до-ре-ми-фа-соль.

Ты королева, я твой паж,
Всё это было, о юдоль!
Ты приходила в мой шалаш
И пела до-ре-ми-фа-соль.

Что делать, если яд в крови,
В мозгу смятенье, слёзы — соль,
А ты заткнула уши и
Не слышишь… до-ре-ми-фа-соль.

Как я люблю фламандские панно,
Где овощи, и рыба, и вино,
И дичь богатая на блюде плоском —
Янтарно-желтым отливает лоском.

И писанный старинной кистью бой —
Люблю. Солдат с блистающей трубой,
Клубы пороховые, мертвых груду
И вздыбленные кони отовсюду!

Но тех красот желанней и милей
Мне купы прибережных тополей,
Снастей узор и розовая пена
Мечтательных закатов Клод Лоррена.

Всё образует в жизни круг —
Слиянье уст, пожатье рук.

Закату вслед встает восход,
Роняет осень зрелый плод.

Равно — лужайка иль паркет —
Танцуй монах, танцуй, поэт.

А ты, амур, стрелами, рань —
Везде сердца — куда ни глянь.

И пастухи и колдуны
Стремленью сладкому верны.

Весь мир — влюбленные одни,
Гасите медленно огни…

Пусть образует тайный круг —
Слиянье уст, пожатье рук.

Как древняя ликующая слава,
Плывут и пламенеют облака,
И ангел с крепости Петра и Павла
Глядит сквозь них — в грядущие века.

Но ясен взор — и неизвестно, что там —
Какие сны, закаты, города —
На смену этим блеклым позолотам —
Какая ночь настанет навсегда!

Уже сухого снега хлопья
Швыряет ветер с высоты
И, поздней осени холопья,
Мятутся ржавые листы.

Тоски смертельную заразу
Струит поблекшая заря.
Как всё переменилось сразу
Железной волей ноября.

Лишь дряхлой мраморной богини
Уста по-прежнему горды,
Хотя давно в её кувшине
Не слышно пения воды.

Да там, где на террасе гвозди
Хранят обрывки полотна —
Свои исклёванные гроздья
Ещё качает бузина.

Никакого мне не нужно рая,
Никакая не страшна гроза —
Волосы твои перебирая,
Все глядел бы в милые глаза.

Как в источник ясный, над которым
Путник наклоняется страдой,
Видя с облаками и простором
Небо, отраженное водой.

Измучен ночью ядовитой,
Бессонницею и вином,
Стою, дышу перед раскрытым,
В туман светлеющим окном.

И вижу очертанья веток
В лилово-розовом дыму.
И нет вопроса, нет ответа,
Которого я не приму.

Отдавшись нежному безволью,
Слежу за вами — облака,
И лёгкой головною болью
Томит вчерашняя тоска.

О расставаньи на мосту
И о костре в ночном тумане
Вздохнул. А на окне в цвету
Такие яркие герани.

Пылят стада, пастух поет…
Какая ясная погода.
Как быстро осень настает
Уже семнадцатого года.

Пустынна и длинна моя дорога,
А небо лучезарнее, чем рай,
И яхонтами на подоле Бога
Сквозь дым сияет горизонте край.

И дальше, там, где вестницею ночи
Зажглась шестиугольная звезда,
Глядят на землю голубые очи,
Колышется седая борода.

Но кажется, устав от дел тревожных,
Не слышит старый и спокойный Бог,
Как крылья ласточек неосторожных
Касаются его тяжелых ног.

Тяжелый виноград, и яблоки, и сливы —
Их очертания отчетливо нежны —
Все оттушеваны старательно отливы,
Все жилки тонкие под кожицей видны.

Над грушами лежит разрезанная дыня,
Гранаты смуглые сгрудились перед ней;
Огромный ананас кичливо посредине
Венчает вазу всю короною своей.

Ту вазу, вьющимся украшенную хмелем,
Ваяла эллина живая простота:
Лишь у подножия к пастушеским свирелям
Прижаты мальчиков спокойные уста.

Глядит печаль огромными глазами
На золото осенних тополей,
На первый треугольник журавлей
И взмахивает слабыми крылами.

Малиновка моя, не улетай,
Зачем тебе Алжир, зачем Китай!
1920

В середине сентября погода
Переменчива и холодна.
Небо точно занавес. Природа
Театральной нежности полна.

Каждый камень, каждая былинка,
Что раскачивается едва,
Словно персонажи Метерлинка,
Произносят странные слова:

— Я люблю, люблю и умираю…
— Погляди — душа, как воск, как дым…
— Скоро, скоро к голубому раю
Лебедями полетим…

Осенью, когда туманны взоры,
Путаница в мыслях, в сердце лед,
Сладко слушать эти разговоры,
Глядя в празелень стоячих вод.

С чуть заметным головокруженьем
Проходить по желтому ковру,
Зажигать рассеянным движеньем
Папиросу на ветру.
1921

Холодеет осеннее солнце и листвой пожелтевшей играет,
Колыхаются легкие ветки в синеватом вечернем дыму —
Это молодость наша уходит, это наша любовь умирает,
Улыбаясь прекрасному миру и не веря уже ничему.
1921

Вечерний небосклон. С младенчества нам мило
Мгновенье — на границе тьмы.
На ветки в пламени, на бледное светило
Не можем наглядеться мы.

Как будто в этот миг в тускнеющем эфире
Играет отблеск золотой
Всех человеческих надежд, которых в мире
Зовут несбыточной мечтой.

Облако свернулось клубком,
Катится блаженный клубок,
И за голубым голубком
Розовый летит голубок.

Это угасает эфир…
Ты не позабудешь, дитя,
В солнечный сияющий мир
Крылья, что простерты, летя?

— Именем любовь назови!
— Именем назвать не могу.
Имя моей вечной любви
Тает на февральском снегу.

В меланхолические вечера,
Когда прозрачны краски увяданья,
Как разрисованные веера,
Вы раскрываетесь, воспоминанья.

Деревья жалобно шумят, луна
Напоминает бледный диск камеи,
И эхо повторяет имена
Елизаветы или Саломеи.

И снова землю я люблю за то,
Что так торжественны лучи заката,
Что легкой кистью Антуан Ватто
Коснулся сердца моего когда-то.
1920

Опять заря! Осенний ветер влажен,
И над землёю, за день не согретой,
Вздыхает дуб, который был посажен
Императрицею Елизаветой.

Как холодно! На горизонте дынном
Трепещет диск тускнеющим сияньем…
О, если бы застыть в саду пустынном
Фонтаном, деревом иль изваяньем!

Не быть влюблённым и не быть поэтом
И, смутно грезя мучившим когда-то,
Прекрасным рисоваться силуэтом
На зареве осеннего заката…
1920

Ещё молитву повторяют губы,
А ум уже считает барыши.
Закутавшись в енотовые шубы,
Торговый люд по улицам спешит.

Дымят костры по всей столице царской,
Визжат засовы и замки гремят,
И вот рассыпан на заре январской
Рог изобилия, фруктовый ряд.

Блеск дыни, винограда совершенство,
Румянец яблок, ананасов спесь!..
За выручкой сидит его степенство,
Как Саваоф, распоряжаясь здесь.

Читает «Земщину». Вприкуску с блюдца
Пьет чай, закусывая калачом,
И солнечные зайчики смеются
На чайнике, как небо, голубом.

А дома, на пуховиках, сырая,
Наряженная в шелк, хозяйка ждет
И, нитку жемчуга перебирая,
Вздохнет, зевнет да перекрестит рот.

В Кузнецовской пестрой чашке
С золочеными краями, —
Видно, сахару не жалко —
Чай и сладок и горяч.

Но и пить-то неохота,
И натоплено-то слишком,
И перина пуховая
Хоть мягка, а не мила.

Лень подвинуть локоть белый,
Занавеску лень откинуть,
Сквозь высокие герани
На Сенную поглядеть.

На Сенной мороз и солнце,
Снег скрипит под сапогами,
Громко голуби воркуют
По морозной мостовой.

Да веселый, да румяный,
Озорной и чернобровый
На Демидов переулок
Не вернется никогда!

Опять белила, сепия и сажа,
И трубы гениев гремят в упор.
Опять архитектурного пейзажа
Стесненный раскрывается простор!

Горбатый мост прорезали лебедки,
Павлиний веер распустил закат,
И легкие, как парусные лодки,
Над куполами облака летят.

На плоские ступени отблеск лунный
Отбросил зарево. И, присмирев,
На черном цоколе свой шар чугунный
Тяжелой лапою сжимает лев.

Моя любовь, она все та же
И не изменит никогда
Вам, старомодные пейзажи,
Деревья, камни и вода.

О, бледно-розовая пена
Над зыбкой зеленью струи!
Матросы гаваней Лоррена,
Вы собутыльники мои.

Как хорошо блуждать, мечтая,
Когда над пристанью со дна
Встает янтарно-золотая
Меланхоличная луна.

У моря сложенные бревна,
Огни таверны воровской.
И я дышу свободно, словно
Соленым ветром и тоской.

А вдалеке чернеют снасти,
Блестит зеленая звезда…
Мое единственное счастье —
Деревья, камни и вода!

Был пятый час утра, и барабанный бой
Сливался с музыкой воинственно-манерной.
Он вел гвардейский взвод и видел пред собой
Деревья, мелкий снег и Замок Инженерный.

Желтела сквозь туман ноябрьская заря,
И ветер шелестел осенними шелками.
Он знал, что каждый день летят фельдъегеря
В морозную Сибирь, где звон над рудниками.

Быть может, это час, отмеченный судьбой,
И он своих солдат неправильно расставил,
И гневно ждет его с трясущейся губой
На взмыленном коне самодержавный Павел.

Сослать немедленно! Вот царственный приказ.
И скачет адъютант с развернутой бумагой
К нему. А он стоит, не поднимая глаз,
С запятнанным гербом и сломанною шпагой.

«Здорово, молодцы!» Ответный крик в ушах,
курносое лицо сквозь частый снег мелькнуло.
До завтра — пронесло! И отлетает страх
С торжественной волной приветственного гула.

Канарейка в некрашеной клетке,
Материнский портрет на стене.
По-весеннему голые ветки
Колыхаются в низком окне.

И чуть слышится гул ледохода…
…Я — свободен от грусти смешной.
Кто сказал, что такая свобода
Достается нелегкой ценой!

Любимы Вами и любимы мною,
Ах, с нежностью, которой равных нет,
Река, гранит, неверный полусвет
И всадник с устремленной вдаль рукою.

Свинцовый, фантастический рассвет
Сияет нам надеждой и тоскою,
Едва-едва над бледною рекою
Рисуется прекрасный силуэт…

Есть сны, царящие в душе навеки,
Их обаянье знаем я и Вы.
Счастливых стран сияющие реки

Нам не заменят сумрачной Невы,
Ее волны размеренного пенья,
Рождающего слезы вдохновенья.

Опять, опять луна встает,
Как роза — в час урочный,
И снова о любви поет
Нам соловей восточный.

Пусть говорят, что радость — бред,
Мне не слышны угрозы.
Подумай: сколько тысяч лет
Благоухают розы!

Когда янтарный гаснет день,
На крае небосклона
Я снова вижу Сафо тень,
Целующей Фаона…

И снова дверь открыта мне
Серебряного рая,
И сладко грезить при луне,
Любя и умирая…

Мы дышим предчувствием снега и первых морозов,
Осенней листвы золотая колышется пена,
А небо пустынно, и запад томительно розов,
Как нежные губы, что тронуты краской Дорэна.

Желанные губы подкрашены розой заката,
И душные волосы пахнут о скошенном сене…
С зеленой земли, где друг друга любили когда-то,
Мы снова вернулись сюда — неразлучные тени.

Шумят золотые пустынные рощи блаженных,
В стоячей воде отражается месяц Эреба,
И в душах печальная память о радостях пленных,
О вкусе земных поцелуев, и меда, и хлеба…
Сентябрь 1921

Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать,
Печаль моя! Мы в сумерках блуждаем
И, обреченные любить и умирать,
Так редко о любви и смерти вспоминаем.

Над нами утренний пустынный небосклон,
Холодный луч дробится по льду…
Печаль моя, ты слышишь слабый стон:
Тристан зовет свою Изольду.

Устанет арфа петь, устанет ветер звать,
И холод охладеет кровью…
Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать
Воспоминаньем и любовью.

Я умираю, друг! Моя душа черна,
И черный парус виден в море.
Я умираю, друг! Мне гибель суждена
В разувереньи и позоре.

Нам гибель суждена, и погибаем мы
За губы лживые, за солнце взора,
За этот свет, и лед, и розы, что из тьмы
Струит холодная Аврора…