Осип Мандельштам «ГРОТЕСК»

Когда входишь в маленькую, уютную теплую каюту «Гротеска»¹, сразу начинают щекотать ноздри воспоминания, такой тонкий приятный запах прошлого, словно весь «Гротеск», как знаменитый страсбургский пирог², только что доставлен, горячий и дымящийся, из кухни петербургской «Бродячей Собаки»³ и «Дома Интермедии»⁴.

Здесь незримо присутствует «гений» Потемкина5, автора великой англо-негритянской трагедии «Black and White»* (кстати, входит в репертуар «Гротеска»), и все семейство больших и маленьких «Вампук»⁶ перекочевало в этот хрупкий ковчег остроумия.

«Гротеск» не просто забавный неисхищренный маленький театр, это правнучек, кровный отпрыск семьи российского театрального Сатирикона, может быть, нелюбимый бабушкин внучек, да что делать — бабушка постарела, приласкать некому.

Давно отшумел блестящий петербургский <1>913 год.

Что это было, что это было! Из расплавленной остроумием атмосферы горячечного, тесного, шумного, как улей, но всегда порядочного, сдержанно беснующегося гробик-подвала в маленькие сенцы, заваленные шубами и шубками, где проходят последние объяснения, прямо в морозную ночь, на тихую Михайловскую площадь; взглянешь на небо, и даже звезды покажутся сомнительными: остроумничают, ехидствуют, мерцают с подмигиваньем.

И не освежает морозный воздух, не успокаивают звезды. Скрипит снег под легенькими полозьями извозчичьих санок, и, как «бесы невидимкой при луне», в снежной пыли кувыркаются последние петербургские остроты нелепость последнего скетча сливается с снежной нелепицей, и холодок остроумия, однажды попав в кровь, «как льдинка в пенистом вине»⁷, будет студить и леденить ее, пока не заморозит.

В том году театральное остроумие взвилось, как стоцветная пакета в темную ночь. «Дом Интермедии», «Кривое зеркало»⁹, «Би-ба-бо»¹⁰ рассыпали холодный фейерверк гротеска, скетча и пародии в воздухе, который был «предчувствием томим» для театральной публики; посвященная, она прошла через культуру остроумия, высшую школу издевательства, академию изысканной нелепости.

Простой петербуржец из трамвая, банка, министерства ничего не понимал в этом, но мы сходили с ума от факира, который, показывая бритву перед каким-то фокусом, пояснял, что она бреет растительность, «и даже на лице».

Дело было так. Из своеобразного ощущения исторической минуты родилось сильнейшее и острейшее чувство нелепости, возведенное в культ кривозеркальцами и сатириконцами. Это чувство нелепости положило начало позднему и утонченно упадочному расцвету русского театрального гротеска.

Настоящими участниками этой мистерии абсолютно нелепого могли быть только люди, дошедшие до «предела», у которых было что терять и которых толкала на путь сокрушительного творчества из нелепого внутренняя опустошенность — предчувствие конца. Появились приемы, выработалась традиция, театр гротеска вышел на улицу. Иррациональный, нерассудочный элемент, заключенный в эстетической категории нелепого, должен был выветриться, уступить место простому остроумничанью, «Сатирикону» с штучками Мисс¹¹ и стилизацией Агнивцева¹². То-то и печально, что в ростовском «Гротеске» господствует не тень Потемкина, который даже трезвый и приличный походил на отмытого негра, а изысканный Агнивцев с браслетами, щеночками и собачками, этот Кузмин на сахарине с маргариновым старым Петербургом¹³, где стилизация не прячется в углах губ, а прет из каждой строчки, как лошадиное дышло.

В «Гротеске» кончилось творчество нелепого, все остроумно, мило, занятно. Но когда выходишь из «Гротеска» на морозную улицу, звезды не ехидствуют и снег не хрустит с усмешкой.

Антракты «Гротеска», благодаря Курихину¹⁴, острее, художественнее, гротескнее самого действия. Каждое слово — чистое золото нелепости:

«Вот позвольте представить, Марья Васильевна, самая красивая девушка Ростова и Нахичевани».

За это «и Нахичевани» можно все отдать.

В антрактах Курихина живет традиция творчества нелепого, он единственный из джиммистов, составляющих ядро «Гротеска», подлинный мастер иррационального, гротескного юмора тонкого упадрчного театра, стоящего на грани пустоты.

1922

* «Черный и белый» (англ.) — скетч П. П. Потемкина и К. Э. Гибшмана

1. «Гротеск» — сатирический театр малых форм в Ростове-на-Дону, с ведущими артистами В. Я. Хенкиным и Ф. Н. Курихиным.

2. Реминисценция из «Евгения Онегина»: «…и Страсбурга пирог нетленный…»; далее — еще реминисценция, из пушкинских «Бесов» («невидимкой при луне») и «Цыган» («предчувствием томим»).

3. «Бродячая собака» — литературно-артистическое кабаре в Петербурге в 1911-1915 гг., на Михайловской площади (ныне площадь Искусств).

4. «Дом интермедии» — театр малых форм в Петербурге в 1910-1911 гг.

5. П. П. Потемкин (1886-1926) — русский поэт; сотрудник журналов «Сатирикон» и «Новый Сатирикон»; автор пьес и скетчей для «Бродячей собаки».

6. «Вампука» — термин, применяемый для обозначения театральных штампов; возник после постановки режиссером Р. А. Унгерном оперы-пародии «Вампука, невеста африканская…» в театре «Кривое зеркало» (1909); в январе 1922 г. в «Гротеске» шла «Вампука» М. Волконского (музыка В. Эренберга).

7. Цитата из стихотворения А. Ахматовой «Приду туда, и отлетит томленье…» (1916).

8. Здесь и далее — неточная цитата из стихотворения А. Ахматовой «Да, я любила их, те сборища ночные…» (1917).

9. «Кривое зеркало» (театр буфф) — пародийно-сатирический театр малых форм в Петербурге — Ленинграде в 1908-1931 гг., под руководством А. Р. Кугеля, с участием Н. Н. Евреинова, Ф. Н. Курихина, В. Я. Истомина (Хенкина) и других.

10. «Би-ба-бо» — кабаре в Петрограде в 1917-1918 гг.

11. Мисс — псевдоним художницы А. В. Ремизовой, сотрудницы «Сатирикона».

12. Николай Яковлевич Агнивцев (1888-1932) — русский поэт; в «Гротеске» шли его пьесы «Санкт-Петербург», «Дама в карете», «Фуфыра и сморчок» и др.

13. Намек на книгу стихов Агнивцева «Старый Санкт-Петербург» (Тифлис, Изд. театра «Кривой Джимми», 1921).

14. Ф. Н. Курихин (1881-1951) — русский сатирический актер, один из организаторов (вместе с К.М. Марджановым и Ю.Э. Озаровским) путешествующего театра «Кривой Джимми».