Олег Лекманов ДВА ПОЭТА

Дружба Мандельштама с Владимиром Пястом (Пестовским) до сих пор подробно не описана¹. Между тем взаимоотношения с Пястом — едва ли не уникальная страница в биографии Мандельштама: в данном случае именно ему довелось играть роль заботливого друга-опекуна, тогда как обычно дело обстояло прямо противоположным образом.

Показать, что это было так, и попытаться объяснить, почему это было так, — вот в чем состоит цель настоящей заметки.

Можно напомнить, по крайней мере, о трех эпизодах, когда Мандельштам проявлял по отношению к Пясту самоотверженную дружескую солидарность.

В дневниковой записи П.Н. Лукницкого, относящейся к началу марта 1928 года, рассказано о том, как Мандельштам добивался и добился от Е.И. и Л.Н. Замятиных приглашения Пяста на вечер «Поэты читают стихи Ф.К. Сологуба»: «…он стал требовать, чтоб пригласили Пяста. Л.Н. ответила уклончиво. После, провожая Л.П., я говорил с ней о Пясте, она решила не приглашать его: Пяст декламирует ужасно <…> О.Мандельштам на следующий день прислал письмо, в котором повторял просьбу пригласить Пяста»². В этом письме поэт, в частности, увещевал Замятина: «Короткая память в отношении к Пясту наш общий грех»³.

В результате Пяст был приглашен, но выступить отказался.

В начале 1933 г. Мандельштам пытался собрать для сосланного под Вологду Пяста посылки с вещами и продуктами. Об этом в письме к последнему сообщил Б.М. Зубакин, из опасения перед перлюстраторами спрятавший Мандельштама под псевдонимами «автор Камня» и «мраморная муха»: «Видел, случайно, автора «Камня» <…> Горячо и тепло он относится к Вам <…> Я объяснил ему адрес Ваш. Он собирает Вам 2 посылки. Он замучен. Все в М<оскве> интересуются давним слухом о Вашей чуть ли не бывшей смертоубийственности [речь идет о попытке самоубийства, предпринятой Пястом летом 1932 г. — О.Л.]. Конечно, и «мраморная муха» спрашивала. Спрашивал он и про Ваше псих<ическое> состояние, в то время бывшее»⁴.

Наконец, со слов Н.Я. Мандельштам известно, что ссыльный Пяст хранил в их доме рукописи своих поэм. Об этом Надежда Яковлевна рассказала в главе «Базарные корзинки» книги «Воспоминания»⁵.

Интересно, что Мандельштам старался помочь другу в таких ситуациях, в которых не раз оказывался или потенциально мог оказаться сам. Так, спустя два года после Пяста, в чердынской ссылке, в состоянии психического расстройства попытку «смертоубийственности» предпринял уже Мандельштам.

Попробуем теперь выяснить, какая причина прежде всех прочих заставила Мандельштама сделаться «опекуном» Пяста.

Следует сразу оговорить, что влияния на стихи друг друга они почти не оказали. У Мандельштама, в произведениях которого реминисценции, как правило, свидетельствуют о творческой близости с цитируемым поэтом, нам удалось обнаружить только одно явное заимствование из Пяста. В строке «Земную разрушь клеть» из стихотворения «Сегодня дурной день…» использован образ из пястовского «Двойника»: «И я, взойдя в земную клеть, / Стал плотью, кровью, костью».

Но ощущение человеческой близости с Пястом возникло уже в начале творческого пути, о чем свидетельствует, например, инскрипт на втором издании «Камня»: «В.Пясту с любовью. Осип Мандельштам»⁶.

В послереволюционные годы это ощущение специфически подкрашивалось сознанием того, что Пясту, как и самому Мандельштаму, литературной и окололитературной средой навязывалось обременительное амплуа поэта-чудака — «вдохновенного, сумасшедшего и невообразимо забавного»⁷. Причем случай Пяста был гораздо более тяжелым и безвыходным. Если Мандельштама считали полусумасшедшим, Пяста называли сумасшедшим. Кроме того, Пяст не был наделен гениальностью, оправдывающей чудачество в глазах современников. Перефразируя М.Л. Гаспарова: Пяст — это как бы сам Мандельштам, из которого только вынуто самое главное — умение писать волшебные стихи.

В начале 1910-х годов, когда литературные репутации Мандельштама и Пяста еще не сложились окончательно, как и полагается, роль пропагандиста творчества младшего поэта взял на себя старший. Сохранились газетные отчеты и свидетельства современников, с недоумением и возмущением излагающие основные тезисы лекции Пяста «Вне групп», состоявшейся 7 декабря 1913 г. Процитируем здесь фрагмент дневниковой записи малоизвестного стихотворца И. Евдокимова: «Пришел с лекции Пяста <…> мне положительным кощунством казались чрезмерные похвалы О. Мандельштаму. Пяст упорно противопоставлял А. Блоку Мандельштама и было видно, что Пяст считает Мандельштама поэтом гораздо крупнейшим, чем А. Блок»⁸.

Кстати сказать, Блок был, по всей видимости, первым, кто упомянул имена Пяста и Мандельштама рядом. 3 декабря 1911 года он внес в дневник свои впечатления от очередного заседания Общества ревнителей художественного слова: «Пяст — мое чувство, мой провал отчасти от него. Ночью мороз, я его провожаю, он целует меня. Мандельштамье»⁹.

Не вполне понятный блоковский неологизм уже истолковывался исследователями¹⁰. Нельзя ли предположить, что чуткий Блок уловил нечто «манделыптамье» в экзальтированном поведении Пяста (если, конечно, предположить, что блоковский неологизм это прилагательное, а не существительное)?

В сознании же большинства современников-литераторов Мандельштам и Пяст предстали гротескной парой поэтов-чудаков в первые послереволюционные годы, когда нужда и голод обострили до карикатурной отчетливости некоторые черты их внешнего облика. «Парному» портрету в мемуарах способствовало и то обстоятельство, что оба страшной зимой 1920/21 гг. жили в знаменитом Доме искусство в Петрограде.

Вот «парный» шаржированный портрет Мандельштама и Пяста, набросанный в беллетризированных воспоминаниях Э. Ф. Голлербаха (торжественная неторопливость одного поэта и суетливость другого лишь подчеркивают общую для обоих «сумасшедшинку»): «Вот чинно хлебает суп, опустив глаза, прямой и торжественный Мандельштам, можно подумать, что он вкушает не чечевичную похлебку, а божественный нектар. Иногда он приходит в пальто, в меховой шапке с наушниками, подсаживается, не снимая шапки, к знакомому, и сразу начинает читать стихи <…> и никто его не услышит, а кто услышит, не поймет, <…> что, собственно, нужно этому чудаку с оттопыренными красными ушами, над которыми болтаются траченные молью наушники <…> Поодаль, у окна, жадно и сосредоточенно ест Пяст. Он совсем пригнулся к тарелке, вытянул шею и, прижав вилкой один конец селедки, обгладывает ее с другого конца»¹¹.

Еще более выразительный пример подобного портрети-рования представляет собой фрагмент из «Книги воспоминаний» М.Л. Слонимского. Рассказ о Мандельштаме — жильце Дома искусств как-то почти неуследимо для автора и читателя перетекает здесь в изображение Пяста: «…на следующий день он [Мандельштам. — 0.Л.], не поспав, мчался по лестнице, торопясь на курсы Балтфлота, читать матросам лекцию. Дом искусств вообще днем пустел — обитатели расходились по работам и по службам.

О том, что поэзия вернулась со служб домой, оповещал обычно громкий, моделирующий голос Пяста: «Грозою дышащий июль!..» С этой же фразы начиналось также и утро, она разносилась, как звон будильника»¹².

Абзацем ниже, перескочив через портрет чудака-Пяста, рассказ Слонимского о чудаке-Мандельштаме продолжается: «Из всех жильцов Дома искусств Мандельштам был самый беспомощный и самый внебытовой»¹³.

«Парный» портрет, подчеркивающий «надмирность» двух поэтов, дан также в мемуарах Ирины Одоевцевой, падкой на сентиментальные обобщающие характеристики¹⁴ (Отметим в скобках общее невысокое качество цитируемых выше мемуаров — для того, чтобы изображать Пяста и Мандельштама недотепами, этакими Паганелями от поэзии, особой глубины от авторов не требовалось).

Но и в портретах, запечатлевших поэтов «поодиночке», легко обнаружить черты сходства. «Из-под тулупа видны брюки, известные всему Петербургу под именем пястов», — изображал чудака-Пяста Ходасевич¹⁵. А вот деталь внешнего облика Мандельштама, подмеченная Лидией Гинзбург: «Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает. Эту штуку жене выдали на платье»¹⁶.

Вот эпизод, зафиксированный в дневнике К.И. Чуковского: «Пристал ко мне полуголодный Пяст. Я повел его в ресторан и угостил обедом»¹⁷. А вот снова — из мемуаров Ходасевича, только на этот раз о Мандельштаме: «Зато в часы обеда и ужина появлялся он то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяина, вдруг объявлял: ну, а теперь, будем ужинать»¹⁸.

Примеры можно продолжить, но и приведенных достаточно, чтобы убедиться: Мандельштам имел все основания видеть в Пясте собрата по несчастью.

О том, какие душевные муки ему самому приносила репутация полусумасшедшего чудака, можно судить хотя бы по следующему фрагменту из воспоминаний Э.Г. Герштейн: «Его импульсивность не всегда раскрывала лучшие черты его духовного облика, а нередко и худшие <…> При впечатлительности и повышенной возбудимости Мандельштама это проявлялось очень ярко и часто вызывало ложное представление о нем как о вульгарной личности. Такое отношение допускало известную фамильярность в обращении. Но он же знал, что его единственный в своем роде интеллект и поэтический гений заслуживает почтительного преклонения… Эта дисгармония была источником постоянных страданий Осипа Мандельштама»¹⁹.

Можно также вспомнить известную характеристику главного героя повести Мандельштама «Египетская марка» — Парнока, несомненно отразившего многие черты Пяста: «Есть люди почему-то неугодные толпе; она отмечает их сразу, язвит и щелкает по носу. Их недолюбливают дети, они не нравятся женщинам»²⁰.

В той же «Египетской марке» Мандельштам умолял Создателя: «Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него»²¹.

1. Важные соображения см., однако, в содержательной статье: Тименчик Р.Д. Рыцарь-несчастье // Пяст Вл. Встречи. — М., 1997.

2. Мандельштам в архиве П.Н.Лукницкого // Слово и судьба. Осип Мандельштам. — М., 1991. — С. 131.

3. Там же. — С. 147.

4. Цит. по: Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. — Воронеж, 1994. — Вып. 3. — С. 161.

5. Мандельштам Н.Я. Воспоминания. — Нью-Йорк, 1970. — С. 22-24. Еще одно упоминание имен Пяста и Мандельштама рядом содержится в неопубликованном письме А.Киппена к А.Горнфельду: «Очень тепло вспоминанет Пяст о своем друге Мандельштаме. Я спрашиваю очень громко и весело — что слышно насчет «Мадам Бовари»?

— Ну что ж… «Мадам Бовари»… Эка штука! У Мандельштама были дела почище! Однажды он шубу унес из квартиры одного зубного врача!

— На цинке стоял кто-нибудь? Кто именно? — спрашиваю я деловым тоном.

— Не знаю, стоял ли, нет ли. Друзья поэта говорили тогда, что может быть самое существование этого зубного врача только тем и оправдывается, что его шуба пригодилась Мандельштаму!

Как видите, дорогой Аркадий Георгиевич, тут никак нельзя смутить ни Мандельштама, ни «друзей поэта». Ах, мать его не заметь! — как говорил еще Владимир Красное Солнышко» (РГАЛИ. Ф. 155. Оп. № 1. Ед. хр. № 332. Благодарю М. Соколову, указавшую мне на этот архивный источник). Вряд ли стоит в данном случае безоговорочно доверять А. Киппену. Не забудем, что его письмо было адресовано А.Г. Горнфельду — автору фельетона об «аллегорической» шубе, украденной Мандельштамом.

6. Цит. по: Слово и судьба. — С. 111.

7. А. Оношкович-Яцына о Мандельштаме (Минувшее. Исторический альманах. — Вып. 13. — М.; СПб., 1993. — С. 398).

8. Литературное наследство. — Т. 92. — Кн. 3. — М., 1982. — С. 426. См. также: День. — СПб., 1913. — 8 дек.; Современное слово. — СПб., 1913. — 9 дек.

9. Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. — М.; Л., 1963. — Т. 7. — С. 100.

10. См.. например: Громов П.П. Блок, его предшественники и современники. — Л., 1986. — С. 365.

11. Цит. по: Слово и судьба. Осип Мандельштам. — С. 104-105.

12. Слонимский М.Л. Книга воспоминаний. — М.; Л.. 1966. — С. 61-62.

13. Там же. — С. 62.

14. Одоевцева И.В. На берегах Невы. — М., 1988. — С. 192-193.

15. Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник. — М., 1991. — С. 419.

16. Гинзбург Л.Я. Человек за письменным столом. — Л., 1989. — С. 143.

17. Чуковский К.И. Дневник. 1901-1929. — М., 1991. — С. 247.

18. Ходасевич В.Ф. Колеблемый треножник. — С. 420.

19. Герштейн Э.Г. Новое о Мандельштаме // Наше наследие. — М., 1989. — № 5. — С. 103.

20. Мандельштам. — С. 70.

21. Там же. — С. 74.