Осип Мандельштам ПЕРЕПИСКА
7(20)апреля 1908 г.
Дорогая мамочка!
Получил, получил твое письмо. Что же это станется из нашей переписки, если неделями будем, мы молчать… Этак всякое живое содержание из нее исчезнет и поневоле останутся одни общие места.
Была ты, значит, у В.В.* Это хорошо… Жалею, что не послал для него письма…
Любопытно мне, что он скажет. Надеюсь об этом скоро узнать.
Сейчас у меня настоящая весна, в самом полном значении этого слова…
Период ожиданий и стихотворной горячки…
Время провожу так:
Утром гуляю в Люксембурге. После завтрака устраиваю у себя вечер т.е. завешиваю окно и топлю камин и в этой обстановке провожу два-три часа…
Потом прилив энергии, прогулка, иногда кофе для писания писем, а там и обед… После обеда у нас бывает общий разговор, который иногда затягивается до позднего вечера.
Это милая комедия.
К последнему времени у нас составилось маленькое интернациональное общество из лиц, страстно жаждущих обучиться языку…
И происходит невообразимая вакханалия слов, жестов и интонаций под председательством несчастной хозяйки…
Вчера, например, я до самого вечера говорил с неким молодым венгерским писателем о превыспренних материях, состязаясь с ним в искажении языка. Этот талантливый поэт настойчиво употребляет странное выражение: «мустар» для обозначения горчицы (…мелко, но характерно).
Не слишком ли преждевременно будет теперь думать об университетских хлопотах?
Ведь их и невозможно начать раньше осени?
А если меня не примут — то я поступлю в один из немецких университетов… и согласую занятия литературой с занятиями философией.
Маленькая аномалия: «тоску по родине» я испытываю не о России, а о Финляндии.
Вот еще стихи о Финляндии, а пока, мамочка, прощай.
Твой Ося.
* В.В. — Владимир Васильевич Гиппиус, преподаватель Тенишевскогo училища. Мама была у Гиппиуса со стихами сына.
Paris, 27/IV 1908
Уважаемый Владимир Васильевич!
Если вы помните, я обещал написать вам «когда устроюсь». Но я не устроился, т.е. не имел сознания, что делаю «нужное», до самого последнего времени, и поэтому я не нарушил своего обещания.
Поговорить с вами у меня всегда была потребность, хотя ни разу мне не удалось сказать вам то, что я считаю важным.
История наших отношений или, может быть, моих отношений к вам кажется мне вообще довольно замечательной.
С давнего времени я чувствовал к вам особенное притяжение и в то же время чувствовал какое-то особенное расстояние, отделявшее меня от вас.
Всякое сближение было невозможным, но некоторые злобные выходки доставляли особенное удовольствие, чувство торжества: «а все-таки…»
И вы простите мне мою смелость, если я скажу, что вы были для меня тем, что некоторые называют: «друго-врагом»…
Осознать это чувство стоило мне большого труда и времени…
Но я всегда видел в вас представителя какого-то дорогого и вместе враждебного начала, причем двойственность этого начала составляла даже его прелесть.
Теперь для меня ясно, что это начало не что иное, как религиозная культура, не знаю христианская ли, но во всяком случае религиозная.
Воспитанный в безрелигиозной среде (семья и школа), я издавна стремился к религии безнадежно и платонически — но все более и более сознательно.
Первые мои религиозные переживания относятся к периоду моего детского увлечения марксистской догмой и неотделимы от этого увлечения.
Но связь религии с общественностью для меня порвалась уже в детстве.
Я прошел 15<-ти> лет через очистительный огонь Ибсена и хотя не удержался на «религии воли», но стал окончательно на почву религиозного индивидуализма и антиобщественности.
Толстой и Гауптман — два величайших апостола любви к людям — воспринимались горячо, но отвлеченно, так же как и «философия нормы».
Мое религиозное сознание никогда не поднималось выше Кнута Гамсуна и поклонение «Пану», т.е. несознанному Богу, и поныне является моей «религией»…
…В Париже я прочел Розанова и очень полюбил его, но не то конкретное культурное содержание — к которому он привязан своей чистой библейской привязанностью.
Я не имею никаких определенных чувств к обществу, Богу и человеку — но тем сильнее люблю жизнь, веру и любовь. Отсюда вам будет понятно мое увлечение музыкой жизни, которую я нашел у некоторых французских поэтов, и Брюсовым из русских. В последнем меня пленила гениальная смелость отрицания, чистого отрицания.
Живу я здесь очень одиноко и не занимаюсь почти ничем, кроме поэзии и музыки.
Кроме Верлэна, я написал о Роденбахе и Сологубе и собираюсь писать о Гамсуне.
Затем немного прозы и стихов.
Лето я собираюсь провести в Италии, а вернувшись, поступить в университет и систематически изучать литературу и философию.
Вы меня простите: но мне положительно не о чем писать, кроме как о себе. Иначе письмо обратилось бы в «корреспонденцию из Парижа».
Если вы мне ответите, то, может быть, расскажете мне кое-что, что могло бы меня заинтересовать?
Ваш ученик Осип Мандельштам.
5 дек<абря> <1919 г.>. Феодосия
Дитя мое милое!
Нет почти никакой надежды, что это письмо дойдет. Завтра едет «в Киев» через Одессу Колачевский. Молю Бога, чтобы ты услышала, что я скажу: детка моя, я без тебя не могу и не хочу, ты вся моя радость, ты родная моя, это для меня просто, как божий день. Ты мне сделалась до того родной, что все время я говорю с тобой, зову тебя, жалуюсь тебе. Обо всем, обо всем могу сказать только тебе. Радость моя бедная! Ты для мамы своей «кинечка» и для меня такая же «кинечка». Я радуюсь и Бога благодарю за то, что он дал мне тебя. Мне с тобой ничего не будет страшно, ничего не тяжело…
Твоя детская лапка, перепачканная углем, твой синий халатик — все мне памятно, ничего не забыл…
Прости мне мою слабость и что я не всегда умел показать, как я тебя люблю.
Надюша! Если бы сейчас ты объявилась здесь — я бы от радости заплакал. Звереныш мой, прости меня! Дай лобик твой поцеловать — выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине.
Вчера я мысленно, непроизвольно сказал «за тебя»: «я должна (вместо «должен») его найти», т. е. ты через меня сказала….
Мы с тобою как дети — не ищем важных слов, а говорим, что придется.
Надюша, мы будем вместе, чего бы это ни стоило, я найду тебя и для тебя буду жить, потому что ты даешь мне жизнь, сама того не зная — голубка моя — «бессмертной нежностью своей»…
Наденька! Я письма получил четыре сразу, в один день, только нынче… Телеграфировал много раз: звал.
Теперь отсюда один путь открыт: Одесса; все ближе к Киеву. Выезжаю на днях. Адрес: Одесский Листок, Мочульскому. Из Одессы, может, проберусь: как-нибудь, как-нибудь дотянусь…
Не могу себе простить, что уехал без тебя. До свиданья, друг! Да хранит тебя Бог! Детка моя! До свиданья!
Твой О. М: «уродец»
