Переписка С. Киссина (Муни) и В. Ходасевича
В. Ходасевич — С. Киссину
Вена, 3/16 июня 1911 г.
Увы, русский поезд опоздал, и я уеду отсюда только вечером1. Сейчас 1/2 первого. Я шлялся, шлялся — и пришел в кафе.
Муничка, в Вене все толстые, и мне слегка стыдно. Часов в 9 встретил я похороны и задумался о бедном Каннитферштане2, его несметном богатстве и о прочем. Хоронят здесь рысью. Ящик с покойником прыгает, венки прыгают, — все толстое, пружинистое — и прыгает.
На границе польский язык (там обращаются к пассажирам сперва по-польски, а потом уже по-немецки) — меня избавил от труда вынимать ключи из кармана: совсем не смотрели. Это, впрочем, меня огорчило: зачем же я не взял папирос? Если бы знал, что за мерзость немецкие или австрийские (черт их дери!) папиросы!! Я тебе привезу в подарок.
Ты не сердись, что я о вздорах. Но я очень устал, смотреть ничего сейчас не пойду, а времени до 6 часов, когда надо ехать на вокзал, — вдоволь. В Ивангороде поезд стоял 20 минут, и я свел знакомство с человеком, у которого были настоящие рыжие пейсы. Милый, но скучный: примирился со всем. Ну, вот. А в Польше на могилах ставят кресты, на которых можно распинать великанов, я не преувеличиваю. Такие же кресты — на перекрестках. Должно быть, нет страны печальнее, несмотря на белые домики и необычайно кудрявые деревья.
Ну, прощай. Поклонись Лидии Яковлевне3 и поблагодари за то, что она передала тебе это письмо.
Владислав.
По-моему, я очень недурно говорю по-немецки. Больше всего меня поражает то, что меня понимают.
1. Ходасевич выехал в свое первое заграничное путешествие — в Италию 2/15 июня 1911 г.
2. Каннитферштан — мифический персонаж повести В. Жуковского «Две были и еще одна» (1831), результат ослышки, непонимания немца-ремесленника, приехавшего по делу в Амстердам. Он расспрашивал о богатом красивом доме, кому он принадлежит, и об огромном судне в порту, и слыша в ответ: «Каннитферштан» («Не могу вас понять»), подумал, что это фамилия человека. Наконец ему встретились пышные похороны, он спросил, кто умер, и снова получил ответ: «Каннитферштан».
……………. и, вздохнувши, сказал он:
«Бедный, бедный Каннитферштан! От такого богатства
Что осталось тебе? Не то же ль, что рано иль поздно
Мне от моей останется бедности. Саван и тесный
Гроб.»
(Жуковский В. А. Соч. в 3 т. М, 1980. Т. 2. С. 273).
Очевидно, слово широко употреблялось в кругу московских символистов, получив дополнительное, несколько уничижительное значение: не просто ветхий человек, смертный человек — обыватель, живущий пустыми, земными хлопотами.
3. Лидия Яковлевна Брюсова (1888-1964) — жена С. Киссина, младшая сестра Валерия Брюсова, специалист по органической химии.
В. Ходасевич — С. Киссину
22/9 июня 1911 г.
Муничка!
Я не в Кави, а в Нерви. Это от Генуи сорок минут езды. Здесь очень жарко и очень хорошо. Окно мое выходит на море. С сегодняшнего вечера я сажусь работать. Кажется, это удастся, ибо на душе спокойно ровно настолько, насколько это для меня доступно. Возможно, что я даже стану изредка купаться. Если можешь, напиши мне, что и как. Однако, постарайся, чтобы я получил письмо твое числу к 23 по старому стилю, т. к. возможно, что 23-го я уеду в горы, а куда — не знаю. Ну, пока прощай. Всего тебе доброго.
Женя4 просила тебе кланяться.
Твой Владислав.
Italia, Genova, Nervi, pension Printemps, signor Wladislaw Khodassewitch.
4. Евгения Владимировна Муратова (1874 (1875?) — 1981) — первая жена П. П. Муратова, художница, ученица Н. П. Ульянова и Л. С. Бакста (в школе Званцевой). Танцовщица, выступавшая в концертах студии Э. И. Рабенек. «Царевна» стихов «Счастливого домика» В. Ходасевича. В воспоминаниях Е. Муратовой Ходасевичу посвящена глава «Встреча» (РГБ. Ф. 218. Собрание отдельных рукописей. Карт. 1358. Ед. хр. 6). Муни, влюбленный в нее с 1907 г., посвящал ей стихи, пьесы, рассказы. Образ «Грэс», «Грэси» освещает все его творчество.
С. Киссин — В. Ходасевичу
[На бланке «Кн-во «Польза». В. Антик и К°. Москва, Тверская, Козицкий, д. 2»]
Alte Moskau5. 16. VI. 11
Владичка!
Все тихо в здешних местах. Никто ни о ком ничего не знает. Так что даже удивительно. Впрочем, Нюра6 уезжает в Париж обучаться красоту наводить. Здесь заведеньице откроет. Есть какие-то копошащиеся гадости вокруг Мусагета. Но это всегдашнее: кобели, попрошайки, сутенеры, мистагоги — на артельных началах.
У меня от дачной жизни на душе тихая скука. Когда приезжаю в город, испытываю злобу, зависть и какой-то совсем безоглядный гнев. Жарко и у нас. В Москве на днях было 40°.
Благодарю Евгению Владимировну за снимок с Боттичелли, но картина эта (оригинал) в Москве. Лучше бы из Италии получить что другое. Это, должно быть, у вас жара была большая, оттого… Кланяйся Евгении Владимировне. Да поскорей — в горы, а то здесь умные люди говорят: Нерви — совсем не место.
Целую тебя. Муня.
Лида7 кланяется.
5. Alte Moskau — напоминание о «Симфонии (2-ой драматической)» Андрея Белого, где были строки: «Из купе первого класса выскочил Макс Нордау.
Грозный Нордау оглядывал дебаркадер, бормоча еле слышно: «Die alte Moskau»» (Белый А. Старый Арбат. М., 1989. С. 128).
На эту «Симфонию» Ходасевич писал пародию, многие ее выражения стали знаковыми, разошлись на «словечки»; отзвуки ее слышны в произведениях и в письмах Ходасевича.
6. Анна Ивановна Чулкова (в первом браке Гренцион, 1887-1964) — родная сестра Георгия Чулкова, в ту пору была гражданской женой А. Я. Брюсова, младшего брата Валерия Брюсова. Из Парижа она писала Ходасевичу в Венецию 8 июля 1911 г. «Владик, мой милый, люблю тебя ужасно и думаю о тебе очень часто. Живу в Париже одна, учусь beaut’e и предаюсь грустным думам. Думаю в сентябре вернуться в Москву, открыть Институт красоты и заработать кучу денег. Изволь присылать мне всех своих цыпочек. Шурка очень доволен, что я стала большая» (Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 87). В ноябре 1911 г. А. И. Чулкова оставила А. Я. Брюсова, объявив, что она любит Владислава Ходасевича. Их союз длился до мая 1922 г.
В. Ходасевич — С. Киссину
Nervi, 1 июля/18 июня 911
Ежели тебе любопытно знать, как живу и работаю я, — то слушай.
Здесь очень жарко и очень скучно. Этим предрешается дальнейшее. Утром, встав часов в 10, пью кофе и до завтрака жарюсь на пляже. От завтрака часов до 6 тружусь, в 6 опять иду на пляж и, пока Женя купается, пью birr’y, по-нашему — пиво. В семь обедать, а после обеда шляемся мы по городу или взбираемся на гору, что очень нравится Жене и чего терпеть не могу я. Потом заходим в кафе Milano, где вертлявая и раскрашенная итальянка поит нас кофе. Потом — полчаса у моря, а потом спать. Верх разнообразия — красное вино в каком-нибудь придорожном кабач-ке, из тех, куда даже во время сезона не ступает нога чужестранца. Там вокруг сонного хозяина галдят или шепчутся (одно из двух) три-четыре итальянца, полуголых и похожих на бандитов.*
Таковы впечатления чахоточного. Здоровый гражданин, трепеща перед Вашей Светлостью, заявляет, что Италия — страна божественная. Только все — «совсем не так». О Ренессансе хлопочут здесь одни русские. Здешние знают, что это все было, прошло, изжито и ладно. Видишь ли: одурелому парижанину русский стиль щекочет ноздри, но мы ходим в шляпах, а не в мурмолках, Василия Блаженного посещаем вовсе не каждый день, и даже Новгородский предводитель дворянства, с которым я очень знаком, не плачет о покорении Новгорода. Здесь в каждом городе есть памятник Гарибальди и via Garibaldi. Этим все сказано. Ежели бы российские италиелюбы были поумнее, они бы из этого кое-что смекнули.
Итальянцы нынешние не хуже своих предков — или не лучше. Господь Бог дал им их страну, в которой что ни делай — все выйдет ужасно красиво. Были деньги — строили дворцы, нет денег — взгромоздят над морем лачугу за лачугой, закрутят свои переулочки, из окна на ветер вывесят рыжие штаны либо занавеску, а вечером зажгут фонарь — Боже ты мой, как прекрасно! В Генуе новый пассаж, весь из гранита. Ничего в нем нет замечательного, — а вот ты попробуй-ка из гранита сделать так, чтобы некрасиво было: ведь это уже надо нарочно стараться. А у нас — ежели ты уж очень богат, ну, тогда можешь пустить мраморную облицовочку, которую неизбежно надо полировать (иначе она безобразна), — но из нее ничего, кроме модернчика не смастеришь. В Финляндии мрамор пестренький, как рябчик; в Гельсингфорсе, говорят, все дома глянцевые и в стиле-нуво. Тьфу!
Здесь нет никакого искусства, ей-Богу ни чуточки. Что они все выдумали? Здесь — жизнь, быт — и церковь. Царица-Венеция! Genova la superba!** Понюхал бы ты, как они воняют: морем, рыбой, маслом, гнилой зеленью и еще какой-то специальной итальянской тухлятиной: сыром, что ли? А выходит божественно! Просто потому, что не «творят», а «делают». Ах, российские идиоты, ах, художественные вы критики! Олухи царя небесного! Венецианки поголовно все ходят в черных шалях без всяких украшений, с широкой черной бахромой и ничуть в них не драпируются, потому что некогда. Красиво — изумительно. Это что же, Джотто какой-нибудь выдумал? а? У, скворцы, критики, соли вам насыпать на хвост! Прощай. Обозлился. Завтра поеду в Геную, в порт, ночью, на матросов глядеть. А через неделю — через Пизу и Флоренцию — в Венецию. Россиянин, воспевший Пизу, носит многозначительное имя: Бобка. Только и всего. Вот размахнусь да и пришлю фельетон из Венеции. Посему — сие послание — тайна.
Твой Владислав.
Напиши мне в Венецию: Italia, Venezia Vladislaw Khodassewitch, Ferma in poste.
Женя лишила меня твоего изображения, которое вез я как походную икону. Увы! Получил ли ты его, по крайней мере?
* Сей родительный падеж неудачно заимствован из польского языка. Прости. (Примеч. Ходасевича).
** Генуя великолепная! (итал.)
С. Киссин — В. Ходасевичу
Вырубово, 25 июня <1911>
Не знаю, дойдет ли к тебе это письмо, так как сюда письма приходят на 6-ой день. Где будешь ты, когда в Венеции будет это письмо? Помнишь, ты говорил: все зависит от интонации. Не знаю, как прочел ты мое письмо (где о карточке), но моя интонация была самая благодушная. Был ли ты у какого-нибудь итальянского медикуса? Да — вот еще: ты знаешь, та Италия, о которой ты пишешь, открыта Немировичем-Данченко и П. П. Гнедичем?8 Это тоже старая Италия. Ну, что ж! Ведь ты сам знал, знаешь и, сколько бы ни мистифицировал себя, будешь знать, что грязь на улицах столь же показательна, как и архитектура; что в Николаевскую эпоху фокус общества был вовсе не в Пушкине; что Россия того времени была едва в 3 тысячи человек (может, и меньше, сколько подписчиков у Литературной Газеты?); что в Ассирии был тоже быт, а не одни Сарданапалы и отрубленные головы пленных царей и т. д. И где это быт — не главное? Прости меня за эти рассуждения томительные: у нас погода сырая, а у тебя скрытый энтузиазм. Вот «ты в восторге от Берлина, мне же больше нравится Медынь»9, по слову мудреца.
В фельетон вставь рассуждения о том, какие преимущества имеет жара у моря перед жарой в середке суши: об этом любят говорить, слушать, читать. Это из породы: «как это верно!» Неожиданности должны быть только успокаивающего свойства, например: в Италии не все черны, не все красивы, не все англичане, ну, одним словом, все даже правда.
А вот тебе новости: Янтарев10 в газете облаял Диесперова11, очень глупо облаял и скучно. Измайлов облаял альманах Мусагетский12 без имен — скучно. Вяч. Иванова тоже он. Дима13 написал, что Гамсун — «пантеистическое копанье в носу» (правильно!), а вот Киплинг! Но штопать носки лучше, чем писать в газетах, а он…
Недели две как не был в городе. Немножко играю в городки. Рука ноет. И зады болят, понимаешь, зады, как-то не то врозь, не то вместе. В карты не играл, водки не пил, писать не писал, читать не читал, — кто не взбесился бы?
Пишешь ли ты? Я многое знаю, что нужно делать, но не даю советов, чтобы не испортить тебе возможность что-нибудь сделать.
Видишь, какой я мухомор.
Привет Евгении Владимировне.
Будь здоров: не вздыхай: о, Русь! о rus!14 Нэкрасиво: скачками вздохи выйдут.
Твой Муня.
Лида кланяется.
8. Немирович-Данченко В. И. Лазурный край. Очерки, впечатления, миражи и воспоминания. СПб.: Изд. Н. Ф. Мертца, 1896. В очерке «Развенчанная царица» он писал: «Но — увы! — прекрасные венецианки теперь пуще всего боятся дисентерии и насморка, балконы старых палаццо опустели и, вместо шелковых и атласных шлейфов, на них болтается только вывешенное сушиться белье, вовсе неинтересного свойства. А если и покажется красавица за сквозными перилами, то поскорее спешите подальше от нее, потому что в ее руках вовсе не благоуханная роза, предназначенная вам, а какая-нибудь урна, содержимое которой суждено утонуть в канаве» (С. 56).
П. П. Гнедич — писатель, драматург, переводчик, историк литературы, автор трехтомного труда «История искусств» (1898).
9. Муни цитирует «Стихи о разнице вкусов» Козьмы Пруткова.
10. 14 (27) июня 1911 г. Е. Л. Бернштейн писал Ходасевичу о своей работе в «Московской газете»: «Я загрузился «рецензийным быдлом» в этой газете, и в первую голову намерен уничтожить претенциозного маниака (не сердись!) Диесперова, которого до меня уничтожил Городецкий в «Речи» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 56). 20 июня он поместил в «Московской газете» за подписью «Е. Я.» рецензию на сб. А. Диесперова «Стихотворения», в которой упрекал автора в несамостоятельности, вторичности. «Кому нужны стихи Диесперова? Знаток и ценитель поэзии пройдет мимо них равнодушно».
11. Диесперов Александр Федорович (1883 — не ранее 1931) — приятель Муни, поэт, переводчик, философ, издал книгу «Стихотворения» (изд-во «Гриф», 1911), автор книг «А.И. Герцен. Биографический очерк» (1906) и «Блаженный Иероним и его век» (1916).
12. 18 июня 1911 г. А. Измайлов написал в «Русском слове» об Антологии, в которой опубликованы стихи Муни и Ходасевича: «За немногими исключениями стихотворчество новых имен серо, как солдатское сукно». Он же в статье «Цыплята по осени» писал о книге Вячеслава Иванова «Cor Ardens»: «Это не поэт, а какой-то профессор мифологии! Это не стихи, а какой-то классический словарь, исторический, мифологический, географический. Иванов обращается со всей этой эллинской ученостью, как хороший дьячок со святцами или адвокат с уложением. <…> Трагедия Иванова есть истинная трагедия учености, истинное «горе от ума», который съел все: и живое воображение, и силу наивного творчества, и поэтическую образность, и даже простую силу ясного и всем понятного слова. Стоило ли русскому стихотворчеству переживать длинный и тяжелый путь совершенствования только для того, чтобы кончить литературною техникой времен Тредьяковского?» (Русское слово. 1911. 24 июня).
13. В той же газете, обозревая журналы и книжные новинки, Дмитрий Философов писал: «На наш книжный рынок были одновременно «выброшены» бесчисленные томики сочинений Кнута Гамсуна и Р. Киплинга.
Гамсун, что называется, пришелся по сердцу. Пантеистическое копанье в носу, полное безделье в смазных сапогах, утонченное опрощенье, созерцанье треска и божьей коровки, — все это — елей для русского обывателя. Киплинг, как истый англичанин, весь в действии. Его герои влюбляются, строят, борются с холерой, гибнут, торжествуют» (там же, 1911, 22 июня).
14. «O rus!.. Hor. О Русь!» — эпиграф ко 2-й главе «Евгения Онегина» А. С. Пушкина.
С. Киссин — В. Ходасевичу
[Открытка. 23.5.1915, Белая Олита]
20/V<1915>
Ну, Владя, слава Богу, дождался от тебя письма какого ни на есть. Пишу тебе самой глубокой ночью, еле выбралось время. Ежели бы ты знал мои подвиги и по канцелярской, и по бухгалтерской, и по кухонной части, то… все-таки не позавидовал бы мне. Пойми: я окружен конкретными хамами и неприятностями. Полезность моей работы спорна, асбтрактность ее явственна. Понимаешь, я без воздуху, ибо что такое абстракция как не безвоздушие? Устаю дьявольски; кроме того, сам ты знаешь, как я неспособен ко всему, что называется сношениями, отношениями, прошениями, рапортами. Канцелярист я хуже посредственного; работы много, и ответственной. Noblesse oblige*, начальство принуждает, шкура моя тоже чего-нибудь стоит, тем более, что солдат получает 75 копеек в месяц, а я стою шестьдесят рублей, и все-таки усталость, припадки лени, скука и неумелость с неспособностью. Подумай, брат! Буду свободней, напишу больше. Целую тебя и Нюру. Гарика15 тоже.
Все конкретное — меня живо трогает, поэтому пиши (о людях), ежели так уж трудно о себе. Что Люба, Женя Муратова, Боря Грифцов, Шершеневич16 и все милые и не милые? Какова книга Мариэтты17? Еще раз целую тебя.
Муни.
* Положение обязывает — (фр.)
15. Эдгар Гренцион — пасынок В. Ф. Ходасевича.
16. Вадим Габриэлевич Шершеневич (1893-1942) — поэт, критик, переводчик. Ходасевич писал и о его книге «Carmina» (M., 1913); о монологической драме «Быстрь» и книге «Автомобилья поступь. Лирика (1913-1915)» (М.: Изд. «Плеяды», 1916). Одно стихотворение «Вечер был ужасно туберозов…» Шершеневич посвятил Ходасевичу. Откликнулся он рецензией и на выход «Счастливого домика» (Свободный журнал. 1914. № 11. Подп.: В. Гальский).
17. Скорее всего, речь идет о сб. рассказов М. Шагинян «Узкие врата» (М.: Изд. Семенова, 1914).
С. Киссин — В. Ходасевичу
23/V<1915>
А зачем едят яичницу ножом, а зачем ножом режут котлеты, а зачем чмокают за едой, а зачем начальник пальцем в зубах ковыряет? А зачем сестры тоже с ножа едят и говорят на «о», а зачем мой сосед по комнате доктор Хильтов утром говорит: «курение табаку вредно», а днем: «я полагаю, что наука не пришла к своим конечным выводам», а весь день уходит на заявления и вопросы такого же сорта: «А что такое вы понимаете под словом «индивидуальность»? А я ничего не понимаю под этим словом и ни под каким другим, а просто лежу и думаю: о, сволочи!
Если самая прекрасная девушка не может дать больше, чем у нее есть, то зато всякая сволочь дает не меньше, чем у нее есть. Избавьте меня от этой полноты. Будьте моими неоплатными должниками. Вероятно, я несправедлив, но ведь я молчу, как убитый, как человек, которому не только нечего сказать, но у которого вообще нет привычки говорить. Лучше целый месяц читать Гумилева, чем жить здесь и работать неделю. Пока прощай. Ежели не удастся отсюда хоть на неделю, то, право, не ручаюсь ни за что.
О, вежливость и ум Владимира Михайловича Турбина, о, такт и благожелательство Аркадия Ивановича, о, вежливость и изысканность манер Янтарева! Где вы? О, покойный Тимофеев18 и великий художник Пуантель19! Ах, здесь мне кажется, что даже Садовский кудряв, Гриф юношески худ и Оля Богословская20 красива и умна. Еще раз прощай. Целую тебя и Нюру и Гарика
Муни.
Сегодня я встал.
18. А. А. Тимофеев — ответственный секретарь газеты «Голос Москвы» в 1907 г., заведующий литературным отделом газеты «Руль», где он публиковал стихи Ходасевича и рецензию на книгу «Молодость», которую можно рассматривать как первые воспоминания о Ходасевиче, написанные его современником, свидетелем его появления в литературе: «Тонкий. Сухой. Бледный. Пробор посредине головы. Лицо — серое, незначительное, изможденное. Только темные глаза играют умом, не глядят, а колют, сыплют раздражительной проницательностью. Совсем — поэт декаданса! <…>
Позже я познакомился с поэтом. И, надо сказать, в нем действительно как-то странно и привлекательно сочетаются — физическая истомленность, блеклость отцветшей плоти с прямой, вечно пенящейся, вечно играющей жизнью ума и фантазии. Как в личности, так и в творчестве, в поэзии Ходасевича, который по праву озаглавил свою единственную книжку стихов «Молодость» (ведь он так молод, так юн годами, наш поэт!) — так же странно и очаровательно сплетаются две стихии, два начала: серость, бесцветность, бесплотность — с одной стороны, и грациозно-прозрачная глубина, кокетливо-тонкая острота переживаний, то грустно смеющаяся, то нежно грустящая лирика — с другой стороны» (Тимофеев А. Литературные портреты. II. Ходасевич. Руль. 1908. 23 апреля).
Печатал А. А. Тимофеев и стихи Муни.
19. Художник Пуантель — очевидная шутка, возможно, связанная с высказываниями Тимофеева и понятная Ходасевичу и Муни. Шутка, как и весь пассаж письма: Садовской очень рано облысел, Гриф был тучным и т.д.
20. Оля Богословская — танцовщица, босоножка, занимавшаяся в студии Э. И. Рабенек.
С. Киссин — В. Ходасевичу
<июнь 1915>
Здесь есть прапорщик Чуев, напечатавший книгу переводов из Верхарна21. Чуев не какой-нибудь, не однофамилец, а «брат Чуев», один из тех братьев, которые пол-Москвы кормят сухарями и булками. Он очень высок, брит, длиннолиц, большенос — ты знаешь этот тип, к которому относятся Блок, частью Северянин, частью Чулков — и — очень немного — Уайльд. Все это с примесью збуковских манер22: «пищу» вместо «пики» и т. д. К тому же, милое дурачество: молодой человек, слегка миллионер, немножко поэт, чуть-чуть спортсмен. И, Владя, бедный Муни выносит все. Пойми: я человек скорее резкий, скорее неспособный спускать и терплю все, все. Блистательное общество писарей, таковое же (чувствуешь отрыжку канцелярии?) полуэстетствующего купчика, врачей, забывших медицину и помнящих только XVI и XIX книги свода военных постановлений, отделов преимущественно о жалованье, порционах, добавочных и т. д., присяжных читателей Нового Времени, от полурумынских, полуистиннорусских людей и прочая. Господи! Дайте мне Шершеневича, хуже — Бурлюка23! — и я буду с ним мил, — как Бама24 — с Львом Толстым. Я буду приветствовать его «звонким юношеским голосом» я что угодно вытворю, лишь бы повидать человека, который говорит о том, в чем хоть немного понимает, для которого, будь он хоть распрофутурист, существуют понятия: искусство, литература, религия, который не употребляет этих слов вместо: ассенизация, унавоживание, испражнение. Потому что когда они говорят о чем-нибудь подобном, то, слушая, мнишь себя сумасшедшим, ослом или марсианином.
Прав Пушкин. Всегда прав Пушкин. Ведь то, что эти почтенные господа понимают под искусством, должно либо их баюкать: вот почему все они любят Тургенева. Он великий диван-самосон русской литературы. Либо их поддразнивать, но, конечно, ни-кто не сознается в склонности к порнографии. Ну, а вообще, ежели по высокому о целях и пользе искусства, то ни дать, ни взять «жрецы метлу у них берут» — прости искажение. Слушай, я Андрея Белого — и именно тогда, когда он нашим с тобой Ставрогиным был — назвал блядью, в кружке, в лицо: тут-то мы и помирились после весьма странной размолвки. (Мне сейчас пришла убийственная мысль: что ежели он полу-Ставрогин, так я одна восьмая Шатова. Только если ты это кому-нибудь скажешь, убью.) Да, так вот, а теперь я молчу, и у меня ужасно глупый вид. Ну, такой глупый, что я даже ни одного из наших знакомых не могу привести как сравнение. А уж мы ли с тобой дураков не знаем, кажется, не только на все буквы алфавита, но на все китайские иероглифы. Ты представь себе дурака, не торжествующего, а убитого (в этом и есть редкость моего типа). Да, нашел — вот этот дурак. Еврейский есть такой анекдот: кто-то в бане крикнул: «Дурак! вон из бани!» Дурак обиделся: «А моя копейка — не копейка?» Вот я-то и есть этот несчастный дурак. Помни, Владя, ведь это только фон, а что на нем бывает подчас! Неописуемо, и в то же время нелюбопытно. Я мог понять всякую глупость, я мог предугадать и точно сказать самое глупое, что можно сказать по любому поводу. Бог, вероятно, наказал меня за это! Но ладно.
Sanctificetur nomen Tuum! Fiat voluntas Tua!* А кстати, где Ахрамович25? Он не умер? Я знаю, ты его недолюбливаешь. Но все-таки разузнай. Пиши. Целую тебя и Нюру.
Твой Муни.
P.S. И все же мое место столь завидно, что необходимо всячески держаться и крепить протекции и связи: ведь 1) я жив, 2) я получаю 174 руб. и питаю сим Лиду с Лиюшей26.
* Да святится имя Твое! Да будет воля Твоя! (лат.) — Слова Нагорной Проповеди. Евангелие от Матфея. 6, 10.
21. Вероятно, Николай Чуев, издавший книгу: Эмиль Верхарн. Издыхающие равнины. Города-чудовища. Пер. Н. Ч. (М., 1909). Николай Чуев — автор книги «Ибсен» (М, 1914).
22. Збуковских манер — не удалось установить, о чем идет речь.
23. Давид Давидович Бурлюк (1882-1967) — художник, поэт, один из воинствующих представителей московского футуризма.
24. Бама — Абрам Маркович Эфрос (1888-1954) — искусствовед, переводчик, художественный критик, в юности — близкий приятель Муни.
25. Витольд Францевич Ахрамович (1882-1930, псевд. Ашмарин) — потомственный дворянин, католик. Кончив 6 Московскую гимназию, в 1901 г. поступил в университет на филологический факультет. В феврале 1902 г. исключен без права поступления в высшие учебные заведения за участие в студенческой сходке; в Балагинске и Нижнем Новгороде, куда он был сослан, близко сошелся с социалистами-революционерами. В 1905 г. восстановился в университете сначала на юридическом, затем на историко-филологическом факультете, и в 1910 г. уволен окончательно; университет не закончил. В 1910 г. он — секретарь издательства «Мусагет». Пишет стихи, переводит. Он был привязан к Муни, любил его стихи, ценил поиски в прозе, пытался помочь ему напечатать произведения, посылая их Г. И. Чулкову и другим. В переписке с Муни женственно-капризен и ревнив. Это человек, чрезвычайно резко меняющий род жизни и пристрастия: после революции увлекся кино и вместе с режиссером В. Гардиным образовал группу «левых», а в 1918 г. В. Ф. Ахрамович — в Белоруссии секретарь ревкома, работник ЧК, редактирует газету «Звезда»; в 1921-22 гг. он служит в Москве в ОГПУ, затем — сотрудник аппарата ЦК ВКП(б). В 1930 г. застрелился из именного оружия на скамейке Петровского парка, излюбленного места московских символистов.
26. Лия Самуиловна Киссина — дочь С. В. Киссина. Родилась 20 января 1910г.
С. Киссин — В. Ходасевичу
11/VI <1915>
Владя! Единственное письмо, которое я от тебя здесь получил, было помечено 13 маем. Я тебе написал с тех пор не менее трех писем. Неужели ни одно к тебе не дошло? Выражаясь по-одесски — сказать, чтоб мое положение было да, хорошо, так нет. Я устал, как устаем, как можем уставать мы, те самые мы, кои суть литераторы, репортеры, художники, корректора, газетчики и всякая иная сволочь, которая иногда ходит в театр, бывает у Грека или в Эстетике, которая «безумно кутит»… на два с полтиной, и которая все-таки в тысячу раз лучше, воспитанней (хотя где она воспитывалась?) и умней, чем провинциальные и военные врачи, питерский чиновник из пуришкевичских прихвостней, сестры милосердия из каких-то недоделков, потому что ни тебе они эсдечки, ни тебе они эсерки, ни тебе они эстетки, ни тебе они бляди.
Мне нужна неделя отдыха, неделя житья в Москве для того, чтобы быть в состоянии далее работать, а так я ни за что не ручаюсь. Заурядвоенные чиновники теперь разжаловываются автоматически, как только перестают занимать должность, все равно по причине ли негодности, дурного поведения, шестинедельной болезни или упразднения самой должности. Во всяком случае, ежели мне еще предстоит карьера рядового пехотного полка, я хотел бы быть на Кавказском фронте, не потому что мне немцы страшнее турок, — ведь в строю мне все равно головы не сносить, — а потому что мне этот фронт осточертел.
Единственное в моей этой жизни — а ведь сколько она может продлиться, только Бог знает; во всяком случае, если меня не разжалуют и не убьют, она будет длиться годы, — единственное в ней удовольствие — это письма. А ты ничего не пишешь! Я ужасно хорошо вижу человека, который пишет, вижу, может быть, ясней, чем в жизни, ну, прямо, как в театре. Ежели ты думаешь, что твое письмо о том, что тебе скучно, что под окошком едет трам, что башмаки в починке, а сам ты переводишь Пшибышевского, было мне неинтересно, ты ошибаешься. Суди о моей жизни хотя бы по тому, что я его сегодня, это письмо о том, что скучно и нечего писать, перечитывал. Пиши, пиши. А что же Нюра? Может, она добрее тебя? Ведь, кажется, все кошки, бегавшие между нами, подохли и мы в самом деле друг к другу хорошо относимся. Ну, пишите же. Целую Вас обоих и Гарика.
Муни.
[Поперек страницы] В Москву не пускают. Не знаю: совсем или покуда. Опять пора думать о протекции. Узнай адрес Голоушева. И подумай головкой крепко. Ни один генерал не плох. Жду писем.
На адресе, кроме 8-ой головной и 7 д. пункт добавь: Белая Олита.
В. Ходасевич — С. Киссину
Милый Муни,
прости меня: ей-Богу, не мог писать. Меня донимали хлопоты по пустякам. Последнюю неделю, кроме того, я, собственно, провел у Верочки Брахман, высиживая у нее по 3-4 часа в день — и не в приемной, а на кресле. Несколько раз уставал почти до дурноты. Зато теперь у меня блестящая (даже буквально, ибо изнутри золотая) верхняя челюсть, ослепительной белизны, способная жевать вкусную пищу, не вынимающаяся, не мешающая — и, для полной иллюзии, даже слегка побаливающая: вспухли надкостницы над корнями, в которые она ввинчена. Но это пройдет.
Со вчерашнего вечера я в Гирееве, у Торлецких, где пробуду неделю. Нюра получила девятидневный отпуск и поехала в Царское Село, а оттуда в Финляндию к Валентине27.
Внутреннего самочувствия у меня нет: попробую попитать тебя сплетнями.
Я послал Гершензону оттиск пушкинской своей статьи28. В ответ получил письмо, набитое комплиментами, похвалами, приветствиями и другими пряностями, но хорошее и простое. Старик мне мил. Он напечатал в «Невском Альманахе» (вышел такой, дрянь «и в прозе, и в стихах») прекрасную статью о евреях29.
Антибрюсовское ополчение растет и ширится. Бальмонт в Москве, негласно интригует. Я засветил лампаду и жду, чем кончится30. В столице на Неве поголовное Лукоморство31. Кузмин с Городецким играют в патриотическую чехарду. Бальмонт с ними. Блок и Чулков (?!)32 к Суворину не пошли, Брюсова не звали. Остальные все там, кроме Мережковских, которые не там, ибо не сошлись насчет серебренников: меньше тридцати одного не берут. Меня (ого!) звали официально. Я отказался официально. Собственно, мне на всех наплевать, но: 1) Городецкого не люблю; 2) Рус<ские> Вед<омости> со временем дадут мне 32 серебренника. Нынче труд так вздорожал, что даже добродетель отлично оплачивается. Я же в Русских Ведомостях — вроде валдайской …: Голос Москвы забыт.
В «Пользе» — реставрация Бурбонов: Васин и Трауб. Я им кончил 2-ю часть Пшибышевского романа, заглавный лист которого пожертвовал на выставку автографов (была такая на Пасхе). Какой-то кретин купил бумажонку за сорок целковых. Другая (А. П. Рерберг) купила яйцо с моим автографом за 2533. Безумие и ужас…
Ну, будь здоров. Утешать тебя не буду. Ты утешайся и служи, служи, служи вовсю, ибо: 1) тебе же выгоднее, 2) я не хочу осаждаться в немецкой колбе. Ну — для меня.
Целую тебя. Садовской34 кланяется.
Гарик тоже. Нюра тебе напишет из Петрополя.
Твой Владислав.
Гиреево, 19 июня 915.
27. Анна Ивановна Ходасевич работала в Московской городской управе. В Царском Селе жил ее брат Г. И. Чулков, а в Раухале — племянница Ходасевича — Валентина Михайловна Ходасевич-Дидерихс (1894-1970), художница, с которой В. Ф. Ходасевич и А. И. Ходасевич были в дружеских отношениях.
28. В журнале «Аполлон» (1915, № 3) была опубликована статья В. Ходасевича «Петербургские повести Пушкина».
Прочитав ее, Михаил Осипович Гершензон попросил Б. А. Садовского привести Ходасевича. 4 августа 1915 года Гершензон написал жене: «Вчера вечером пришли Б. А. Садовской с поэтом Ходасевичем. Сидели до 12, читали свои стихи, Ходасевича очень хорошие» (РГБ. Ф. 746. Оп. 21. Ед. хр. 28).
С этого лета завязались дружеские отношения Ходасевича с М. О. Гершензоном, в жизни Ходасевича сыгравшего очень важную роль старшего друга. См.: Переписка В. Ф. Ходасевича и М. О. Гершензона. // De visu, 1993. № 5(6).
29. В 1915 г. в «Невском альманахе» (Пг.) опубликована статья М. О. Гершензона «Дело правды и разума», в которой он обращался к русскому народу со словами о несправедливости отношения к евреям в России, с требованием отменить черту оседлости и уравнять евреев в правах, в противном случае это грозит перерождением русского народа: «Догадываются ли русские люди, что чувствует мыслящий еврей в России? Он терпит тройную пытку — за свой телесно-терзаемый народ, за глубокое духовное искажение, на которое обречен этот народ, <…> и за Россию, которая вся духовно отравляется еврейским бесправием» (С. 34-35).
30. 1915 год подвел черту под отношениями Ходасевича и Брюсова. Еще в 1914 г. он надписывал Брюсову свой «Счастливый домик», смиренно преклоняя голову, произнося слова «учитель», «с чувством неизменной любви к его творчеству» и т. д. Оттиск статьи «Петербургские повести Пушкина» подписан вежливо-холодно: «Многоуважаемому В. Я. Брюсову от автора. 1915». Подсознательно копившееся раздражение отчетливо и резко прорвалось в рассказе «Заговорщики», слабом в художественном отношении, но психологически очень важном для Ходасевича. Главный персонаж рассказа, политический интриган, который из-за честолюбивых притязаний вел двойную игру и в конце концов предал своих соратников, писался с Брюсова. Автор подарил своему герою ряд черточек, особенностей, эпизодов из жизни Брюсова, использовал его стихи и высказывания о нем современников (Андрея Белого, в частности).
31. Журнал «Лукоморье» (Пг. 1914-1917), основанный М. А. Сувориным, шовинистического, урапатриотического направления, вызвал при своем появлении множество эпиграмм. См., например, В.В. Князева «Из цикла «Лукоморская компания» — (Русская эпиграмма. Л., 1988. С. 490):
У «Лукоморья» дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том»,
А на цепи позолоченной —
Ряд бардов, купленных гуртом.
Строчат стихи да так, что любо!
Но… что милей для их души:
Златая цепь или желудь с дуба?
Эдип, реши.
(1915)
32. Знаки (?!) относятся к притязаниям Г. И. Чулкова на особую близость, дружбу с А. А. Блоком, его хлопотам устроить так, чтобы вместе с Блоком служить в армии.
33. Об этой выставке подробнее см. в книге «Общественная работа в глубоком тылу: Отчет о деятельности Центрального бюро при Московской городской управе». (М., 1915). Центральное бюро организовывало благотворительные выставки-продажи. в частности выставку пасхальных яиц, кукол, картин. Весной 1915 г. в ней приняли участие известные художники: Голубкина, Поленов, Васнецовы, Юон, Пастернак, Суриков, Нестеров и др., поэты и писатели: К. Липскеров и Игорь Северянин, А. Толстой, Л. Столица, С. Рубанович. Страницы отчета сохранили надписи, сделанные на пасхальных яйцах, в том числе В. Ходасевича:
На новом радостном пути,
Поляк, не унижай еврея:
Ты был, как он, ты стал сильнее, —
Свое минувшее в нем чти. (С. 251).
34. Б. Садовской (Борис Александрович Садовский, 1881-1952), — поэт, прозаик, критик, историк литературы, — принимал участие в собраниях Е. И. Боричевского в 1908 г., где бывали Муни и Ходасевич. Позже Ходасевича с Садовским связывали дружеские отношения. См. письма Ходасевича к Б. А. Садовскому в книге: Ходасевич В. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. М. 1996.
