Олег Лекманов Мандельштам и символизм

Осип Эмильевич Мандельштам (1891-1938) родился в семье Эмиля Вениаминовича Мандельштама и Флоры Осиповны Вербловской, в честь отца которой он, по-видимому, был назван. Образование получил в петербургском Тенишевском училище (1900-1907), где литературу с 1904 года преподавал В.В.Гиппиус, о котором подробно рассказано в автобиографической прозе Мандельштама «Шум времени» (1923). Общение с Гиппиусом — одним из первых русских декадентов, «товарищем Коневского и Добролюбова — воинственных молодых монахов раннего символизма» («Шум времени») сформировало литературные вкусы Мандельштама. «Власть оценок В.В. длится надо мной и посейчас» («Шум времени»). Общее представление о «символистских» пристрастиях юного Мандельштама можно получить из его письма к Гиппиусу от 14 (28) апреля 1908 года из Парижа. Дистанцируясь от «мэонизма» Н.М. Минского, Мандельштам сообщает своему недавнему учителю, «навсегда отравленному Сологубом, уязвленному Брюсовым» («Шум времени»), о своем увлечении этими двумя поэтами.

В Брюсове молодого Мандельштама «пленила гениальная смелость отрицания, чистого отрицания», своеобразно преломившаяся некоторое время спустя в поэтических опытах самого Мандельштама. «Ни о чем не нужно говорить, / Ничему не следует учить, / Ибо, если в жизни смысла нет, / Говорить о жизни нам не след» — из стихотворения Мандельштама 1909 года. Ср. с позднейшей мандельштамовской оценкой творчества Брюсова: «Это убогое «ничевочество» никогда не повторится в русской поэзии» («О природе слова», 1922). В творчестве Ф.К. Сологуба Мандельштам усматривал возрождение тютчевской традиции: «Прозрачными горными ручьями текли сологубовские стихи с альпийской тютчевской вершины» («К юбилею Ф.К. Сологуба», 1924). Под непосредственным влиянием «сологубовской концепции призрачного мира» (Л.Я. Гинзбург) оформилась поэтика раннего Мандельштама. Труднее поддается выявлению не менее существенное влияние на раннего Мандельштама поэзии И.Ф. Анненского, воспринятой, как видно из позднейшего эссе Мандельштама «О природе слова», с оглядкой на творчество П. Верлена. Вероятно, именно влияние Анненского предопределило «очеловечивание» («О природе слова») реалий вещного мира в стихах Мандельштама («Ткань, опьяненная собой, / Изнеженная лаской света, / Она испытывает лето./Как бы нетронута зимой» из стихотворения Мандельштама 1910 года) и его филологизм, способствовавший пониманию «мировой культуры» как «сплошной цитаты и кавычек» (из манделыптамовской характеристики поэтики Анненского). Характерно, что имена «предшественников» Анненского и Сологуба Мандельштам называет в стихотворении 1909 года, формулируя свое творческое кредо: «В непринужденности творящего обмена / Суровость Тютчева с ребячеством Верлена / Скажите — кто бы мог искусно сочетать, / Соединению придав свою печать?».

Анненский, которого Мандельштам посетил летом 1909 года, «принял его очень дружественно и внимательно» (Н.Я. Мандельштам), как и Сологуб, о чем косвенно свидетельствует финал заметки Мандельштама 1924 г. «К юбилею Ф.К. Сологуба»: «Федор Кузьмнч Сологуб — как немногие — любит все подлинно новое в русской поэзии». Однако личные и творческие взаимоотношения со многими другими символистами у поэта в течение долгого времени не складывались. «Символисты никогда его не приняли» (А.А. Ахматова).

С сентября 1909 по апрель 1910 года Мандельштам посещает занятия в гейдельбергском университете. В начале своего пребывания в Гейдельберге поэт наносит визит Д.С. Мережковскому и З.Н. Гиппиус, которые отказываются выслушать его стихи. Сходно чета Мережковских отреагировала на первые литературные опыты двух других будущих акмеистов — С.М. Городецкого и Н.С. Гумилева. Отношение З.Н. Гиппиус к Мандельштаму было мало поколеблено и ее последующим знакомством со стихами Мандельштама, полученными от друга поэта С.П. Каблукова, усмотревшего в произведениях Мандельштама следы влияния творений Гиппиус. В.Я. Брюсов, которому Мандельштам передает свои стихи в октябре 1910 года, также отзывается о них пренебрежительно. Весьма сдержанно были восприняты мандельштамовские стихи 1910-х годов А.А. Блоком, несмотря на возможное посредничество друга и ценителя творчества обоих поэтов В.А. Пяста. Блоковские образы «мотора», «излучин души», «сердца, идущего ко дну» были взяты на вооружение Мандельштамом.

В письме к М.А. Волошину, оставленном без ответа, 18-летний Мандельштам следующим образом реагирует на пренебрежение к своим стихам в символистской среде: «Я вынужден составить сам о себе ясное суждение. Те, кто отказывают мне во внимании, только помогают мне в этом».

Мотивы одиночества и спровоцированной одиночеством тоски чрезвычайно сильны в стихотворениях Мандельштама, включенных в «символистскую» часть (стихотворения 1909 – начала 1912 года) его первой книги «Камень» (1913). «Я не хочу души своей излучин, / И разума и Музы не хочу…» — из стихотворения Мандельштама 1910 г. вошедшего в первое издание «Камня».

«Идея-образ Музыки с большой буквы» (Н.С. Гумилев) становится еще одним доминирующим мотивом творчества Мандельштама символистского периода. Этот мотив возникает в стихотворениях Мандельштама под влиянием «дионисической» концепции искусства, разработанной Вячеславом Ивановым. Как и все акмеисты, Мандельштам испытал глубокое воздействие если не поэтики, то идей Вячеслава Иванова. В статьях Иванова легко найти основные категории, которыми Мандельштам пользовался, выстраивая собственную картину мира. «Ваши семена глубоко запали в мою душу, и я пугаюсь, глядя на громадные ростки», писал Мандельштам Вячеславу Иванову 20 июня 1909 г. Показательно, что здесь Мандельштам использует ту же «ботаническую» образность, что и в одном из своих программных стихотворений 1909 года. «Дыхание», которое посвящено осознанию себя как личности: «Я и садовник, я же и цветок».

Новый этап в отношении Мандельштама к символизму наметился с его вступлением в первый «Цех поэтов», возглавляемый Н.С. Гумилевым и С.М. Городецким, в 1911 году. «Нашлись люди, с которыми он мог объединить себя словом «мы»» (Н.Я. Мандельштам). Некоторое время спустя в недрах «Цеха» «возникли беседы о необходимости отмежеваться от символизма, который, кстати сказать, уже год назад (в 1910 году) объявил себя в состоянии кризиса» (А.А. Ахматова), что официально оформляется опубликованием в 1-м номере «Аполлона» за 1913 год манифестов акмеизма, написанных Гумилевым и Городецким. Превращение Мандельштама «из утонченнейшего символиста в правоверного акмеиста» (Вас.В. Гиппиус) приходится на середину 1912 года, когда поэт пишет стихотворение «Нет, не луна, а светлый циферблат…», которое принято считать поворотным пунктом в эволюции творчества Мандельштама от символизма к акмеизму. Однако уже в этом стихотворении Мандельштам отказывается не от символистской приверженности к мистике, но от мистических крайностей символизма. «Осязая» «млечность звезд», он приближает к «земле» традиционно-мистический образ, полемизируя с программным стихотворением С. Городецкого «Звезды»(1912), в котором выражено нежелание «читать в звездных, непонятных письменах». Во второй половине 1912 – 1913 году Мандельштам пишет и печатает в первом и втором изданиях «Камня» (1915) целый ряд антисимволистских «поэтических манифестов» (стихотворения «Пешеход», «Казино», «Золотой», «Лютеранин» — 1912; «Дев полуночных отвага…», «Летают Валькирии, поют смычки…» — 1913), отчасти компенсируя этим отказ Гумилева и Городецкого опубликовать его программную статью «Утро акмеизма». Остро реагируя в перечисленных стихотворениях на «инфляцию» сакральных понятий в произведениях символистов (ср., например, в стихотворении Мандельштама «Золотой»: «Только мне бумажек не давайте, — / Трехрублевок я не выношу» и в позднейшей рецензии на «Записки чудака» Андрея Белого: «Русский символизм так много и громко кричал о несказанном», что это «несказанное» пошло по рукам, как бумажные деньги»), Мандельштам, тем не менее, активно насыщает свои стихотворения символистскими реалиями (см., например, цветовую палитру первого «Камня», где традиционно используемые русскими поэтами «красный» и «черный» соседствуют с подновленными символистами «белым», «синим», «сиреневым», «серым», «золотым» и уже совсем с «символистскими» «бирюзовым» и «лазоревым»).

Характерным в этом смысле является отношение Мандельштама к Андрею Белому. Жестко критикуя прозу и стихи Белого в статьях «О природе слова», «Кое-что о грузинском искусстве», «Письмо о русской поэзии», «Литературная Москва», «Буря и натиск», Мандельштам вовсю пользуется стилистическими открытиями Белого, причем зачастую как раз теми, которые и осмеивает. Так, мандельштамовскую характеристику фабулы романа Белого «Записки чудака»: «В книге можно вылущить фабулу, разгребая кучу словесного мусора, но фабула в этой книге просто заморыш», уместно было бы отнести к повести самого Мандельштама «Египетская марка»(1927), в которой отступления от фабулы возведены в принцип. Именно Мандельштаму было суждено впоследствии написать «Стихи памяти Андрея Белого» (1934).

Серию антисимволистских статей Мандельштама открывает эссе «О собеседнике» (1913), в котором поэт, имитируя манеру К.И. Чуковского-критика, в лице К.Д. Бальмонта осуждает «жреческую» позицию раннего символизма: «Поэт сразу определенно заявляет, что мы ему неинтересны. Неожиданно для него, мы платим ему той же монетой: если мы тебе неинтересны, и ты нам неинтересен». Позднее Мандельштам признает, что в «лучших своих стихотворениях «О ночь, побудь со мной», «Старый дом» — Бальмонт извлекает из русского стиха новые и после не повторяющиеся звуки иностранной, какой-то серафической фонетики».

Первая мировая война и революция на некоторое время отодвигают в тень борьбу между литературными течениями. Однако личное общение Мандельштама с символистами, разумеется, продолжается. Начиная с 1915 года Мандельштам почти каждое лето проводит у М.А. Волошина в Коктебеле, вплоть до июля 1920 года, когда взаимоотношения между двумя поэтами прерываются. Крымский пейзаж отразился в ряде стихотворений Мандельштама 1915-1920 годов.

На вечере в клубе поэтов 21 октября 1920 г. стихи Мандельштама, позднее вошедшие в книгу «Tristia» (1922), впервые благосклонно воспринимаются Блоком. Напротив, В. Брюсов в рецензии на «Tristia», написанной в 1923 г., верный своим прежним оценкам, называет стихотворения Мандельштама «скудными».

Сам Мандельштам пытается «подвести итоги символическому периоду» русской литературы в своих статьях 1922-1923 годов: «О природе слова», «Барсучья нора», «Выпад», «Письмо о русской поэзии», «Буря и натиск». Некоторые из них потом вошли в книгу статей Мандельштама «О поэзии» (1928).

Отрицательно отзываясь о тяготении русских символистов к «большим темам и отвлеченным понятиям, плохо запечатленным в слове» (еще в стихотворении 1913 года символизм иронически сравнивается с «громоздкой оперой»), Мандельштам воздает должное символизму, «лону всей новой русской поэзии», именно благодаря символизму «приобщившейся к широкому кругу интересов европейской мысли». Указывая, что из «широкого лона символизма» к 1910-м годам «вышли индивидуально-законченные поэтические явления», Мандельштам дает высокую оценку творчеству Сологуба, Анненского, Блока, отмечая отдельные удачи у Бальмонта и Брюсова. Сведение на нет литературной борьбы символизма с акмеизмом позволило снять традиционную оппозицию между двумя течениями: в статье «Буря и натиск» Мандельштам даже предложил именовать акмеистов «младшими символистами».

«Неконвенциональная» (Ю.И. Левин) поэзия Мандельштама 1930-х годов развивалась по собственным законам, почти не испытывая литературных влияний (за исключением, может быть, влияния В. Хлебникова, особенно его теоретической статьи «Наша основа»). Однако в воспоминаниях солагерника Мандельштама, донесшего до нас последние литературные оценки поэта, фигурируют имена Бальмонта, Брюсова, Блока и А. Белого, «которого Мандельштам считал гениальным».