(1885-1933)

Я одна, но лишь тот, кто один,
со вселенной Господней вдвоем.
С. Парнок

      София Яковлевна Парнок (подлинная фамилия Парнох) родилась в Таганроге, 30 июля 1885 года. Отец ее был владельцем аптеки, мать — врачом. В 1891 году у Софии Яковлевны появились брат и сестра, близнецы Елизавета и Валентин, при их рождении мать умерла. Жизнь в доме отца, который вновь женился, не вызывала впоследствии у Парнок ностальгических воспоминаний. Отчужденность, холодность отношений, одиночество — вот главные впечатления ее детства и юности. Впрочем, закончив с медалью гимназию, примерно в 1903 — 1904 году Парнок уехала из Таганрога. Уже в гимназические годы она начала писать стихи (сохранилась часть их, написанная в 1901-1903 годах, но серьезного внимания эти первые опыты будущей поэтессы не заслуживают). К тому же времени относится ее любовь к Надежде Павловне Поляковой, с которой она была связана пять лет, адресату ее ранних стихов. Годы спустя С. Парнок писала М.Ф. Гнесину: «Я никогда, к сожалению, не была влюблена в мужчину». Эта особенность личной жизни Софии Яковлевны была известна в литературной среде и не скрывалась ею самой. Наконец, любовь к женщине — тема множества стихотворений Парнок.
После окончания гимназии она уезжает вместе с подругой в Женеву, где поступает в консерваторию, однако вскоре возвращается в Россию.
Профессиональным музыкантом София Парнок не стала: вернувшись в Россию, она поступила на юридический факультет Высших женских курсов. Очевидно, что для Парнок 1900-е годы были временем интенсивных поисков своего пути в жизни.
В эти годы среди литературных опытов  Парнок, помимо стихов, появляется проза, детские сказки, оперное либретто, переводы с французского, — такое разнообразие жанров отражает период поисков и ученичества в жизни их автора. В 1906 году состоялся дебют Софии Парнок в периодике, после чего она довольно часто публиковалась в «Журнале для всех», «Образование», «Вестнике Европы», «Русском братстве» и других журналах.
С осени 1907 года до января 1909 года София Яковлевна была женой В.М. Волькенштейна, литератора, впоследствии известного теоретика драмы. Замужество, событие неожиданное при ее наклонностях, возможно стояло в ряду жизненных поисков, впрочем, сама Парнок принимает решение расстаться и поспешно уезжает в Москву.
Примерно на рубеже 1910-х годов в жизни Парнок произошло важное событие — она крестилась по православному обряду.
С 1911 года София Яковлевна начинает выступать в печати как критик и рецензент под псевдонимом Андрей Полянин, а с 1913 года она становится постоянным сотрудником журнала «Северные записки» и газеты «Русская молва».
В начале 1910-х годов она уже была знакома с некоторыми представителями литературно-художественных кружков Москвы и Петербурга, в основном музыкантами. На одном из литературных вечеров в доме Герцык-Жуковских в Москве в октябре 1914 года Парнок познакомилась с М. Цветаевой. Их дружба стала этапом в творчестве обеих, нашедшим свое отражение в их поэзии, и длилась до начала 1916 года.
Тогда же, в 1916-м, вышел в свет первый сборник Парнок «Стихотворения», ставший итогом ее раннего творчества и с которого, в сущности, начинается ее поэзия.
Революция застала Парнок в Крыму, в Судаке, где она находилась со своей подругой, актрисой Людмилой Эрарской. Революционные годы для Парнок были столь же тяжелы, как и для многих: ей пришлось служить, выполнять чиновничьи обязанности, заняться огородом, поскольку невозможно было существовать скудным пайком.
В январе 1922 года София Парнок вернулась в Москву и сразу же вышли два ее поэтических сборника — книга стилизаций «Розы Пиэрии» (1922) и «Лоза» (1923), состоящая из стихов 1922 года, написанных уже в Москве. В это же время Парнок планировала издать еще одну книгу лирики «Мед столетий», со стихами 1916-1921 годов, и сборник критических статей «Сверстники», но эти замыслы остались неосуществленными.
Затем в жизни Софии Яковлевны начинается тяжелый период, когда возможности публиковаться становится все меньше, когда ради заработка приходилось заниматься переводами, несмотря на то, что это занятие она не любила. Только два сборника удалось еще ей издать до конца жизни — «Музыка» (1926) и «Вполголоса» (1928).
Умерла София Парнок 26 августа 1933 года в селе Каринском под Москвой. Похороны состоялись спустя несколько дней в Москве на немецком кладбище в Лефортове.

СТИХИ

Белой ночью
«Смотрят снова глазами незрячими…»
«Где море? Где небо? Вверху ли, внизу?»
«Люблю тебя в твоем просторе я…»
Сонет
«Как в истерике, рука по гитаре…»
Сафические строфы
«Журавли потянули к югу…»
«Что мне усмешка на этих жестоких устах!…»
«В этот вечер нам было лет по сто…»
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою…»
«Цвет вдохновения! Розы Пиерии!..»
«Срок настал. Что несешь…»
«Всю меня обвил воспоминаний хмель…»
Мудрая Венера
«Какой неистовый покойник!..»
«Пахнет по саду розой чайной…»
В концерте
«Не придут, и не все ли равно мне…»
«За что мне сие, о Боже мой?..»

Не небо — купол безвоздушный
Над голой белизной домов,
Как будто кто-то равнодушный
С вещей и лиц совлек покров.

И тьма — как будто тень от света,
И свет — как будто отблеск тьмы.
Да был ли день? И ночь ли это?
Не сон ли чей-то смутный мы?

Гляжу на все прозревшим взором,
И как покой мой странно тих,
Гляжу на рот твой, на котором
Печать лобзаний не моих.

Пусть лживо-нежен, лживо-ровен
Твой взгляд из-под усталых век, —
Ах, разве может быть виновен
Под этим небом человек!

Смотрят снова глазами незрячими
Матерь Божья и Спаситель-Младенец.
Пахнет ладаном, маслом и воском.
Церковь тихими полнится плачами.
Тают свечи у юных смиренниц
В кулачке окоченелом и жестком.

Ах, от смерти моей уведи меня,
Ты, чьи руки загорелы и свежи,
Ты, что мимо прошла, раззадоря!
Не в твоем ли отчаянном имени
Ветер всех буревых побережий,
О, Марина, соименница моря!
5 августа 1915, Святые Горы

Где море? Где небо? Вверху ли, внизу?
По небу ль, по морю ль тебя я везу,
Моя дорогая?

Отлив. Мы плывем, но не слышно весла,
Как будто от берега нас отнесла
Лазурь, отбегая.

Был час. — Или не был? — В часовенке гроб,
Спокойствием облагороженный лоб, —
Как странно далек он!

Засыпало память осенней листвой…
О радости ветер лепечет и твой
Развеянный локон.
Февраль 1915 (?)

Люблю тебя в твоем просторе я
И в каждой вязкой колее.
Пусть у Европы есть история, —
Но у России: житие.

В то время, как в духовном зодчестве
Пытает Запад блеск ума,
Она в великом одиночестве
Идет к Христу в себе сама.

Порфиру сменит ли на рубище,
Державы крест на крест простой, —
Над странницею многолюбящей
Провижу венчик золотой.
Ноябрь 1915 (?)

Следила ты за играми мальчишек,
Улыбчивую куклу отклоня.
Из колыбели прямо на коня
Неистовства тебя стремил излишек.

Года прошли, властолюбивых вспышек
Своею тенью злой не затемня
В душе твоей, — как мало ей меня,
Беттина Арним и Марина Мнишек!

Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей, —
И красок нету на моей палитре!

Ты, проходящая к своей судьбе!
Где всходит солнце, равное тебе?
Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий?
9 мая 1915

Как в истерике, рука по гитаре
Заметалась, забилась, — и вот
О прославленном, дедовском Яре
Снова голос роковой поет.

Выкрик пламенный, — и хору кивнула,
И поющий взревел полукруг,
И опять эта муза разгула
Сонно смотрит на своих подруг.

В черном черная, и белы лишь зубы,
Да в руке чуть дрожащий платок,
Да за поясом воткнутый, грубый,
Слишком пышный, неживой цветок.

Те отвыкнуть от кочевий успели
В ресторанном тепле и светле.
Тех крестили в крестильной купели,
Эту — в адском смоляном котле!

За нее лишь в этом бешеном сброде,
Задивившись на хищный оскал,
Забывая о близком походе,
Поднимает офицер бокал.
2б сентября 1915

Слишком туго были зажаты губы.
— Проскользнуть откуда могло бы слово?
Но меня позвал голос твой — я слышу —
Именем нежным.

А когда, так близки и снова чужды,
Возвращались мы, над Москвой полночной
С побережий дальних промчался ветер, —
Морем подуло…

Ветер, ветер с моря, один мой мститель,
Прилетит опять, чтобы ты, тоскуя,
Вспомнил час, когда я твое губами
Слушала сердце.

Журавли потянули к югу.
В дальний путь я ухожу.
Где я встречу ее, подругу,
Роковую госпожу?

В шумном шелке ли, в звонких латах?
В кэбе, в блеске ль колесниц?
Под разлетом бровей крылатых
Где ты, ночь ее ресниц?

Иль полунощные бульвары
Топчет злой ее каблук?
Или спрятался локон ярый
Под монашеский клобук?

Я ищу, подходя к театру,
И в тиши церковных стен —
Не Изольду, не Клеопатру,
Не Манон и не Кармен!
1 августа 1915, Святые Горы

Что мне усмешка на этих жестоких устах!
Все, чем живу я, во что безраздумно я верую,
Взвесил, оценщик, скажи, на каких ты весах?
Душу живую какою измерил ты мерою?
Здесь ли ты был, когда совершалось в тиши
Дело души?

В этот вечер нам было лет по сто.
Темно и не видно, что плачу.
Нас везли по Кузнецкому мосту,
И чмокал извозчик на клячу.

Было все так убийственно просто:
Истерика автомобилей;
Вдоль домов непомерного роста
На вывесках глупость фамилий;

В вашем сердце пустынность погоста;
Рука на моей, но чужая,
И извозчик, кричащий на остов,
Уныло кнутом угрожая.

«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою» —
Ах, одностишья стрелой Сафо пронзила меня!
Ночью задумалась я над курчавой головкою,
Нежностью матери страсть в бешеном сердце сменя, —
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

Вспомнилось, как поцелуй отстранила уловкою,
Вспомнились эти глаза с невероятным зрачком…
В дом мой вступила ты, счастлива мной, как обновкою:
Поясом, пригоршней бус или цветным башмачком, —
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».

Но под ударом любви ты — что золото ковкое!
Я наклонилась к лицу, бледному в страстной тени,
Где словно смерть провела снеговою пуховкою…
Благодарю и за то, сладостная, что в те дни
«Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою».
Февраль 1915 (?)

Цвет вдохновения! Розы Пиерии!
Сафо, сестра моя! Духов роднит
Через столетия — единоверие.
Пусть собирали мы в разные дни
Наши кошницы, — те же они,
Нас обольстившие розы Пиерии!

Срок настал. Что несешь
Грозным богам,
Жнец нерадивый?

Выдаст колос пустой,
Как же ты был
Беден слезами.

Розы скажут, — для нас
Он пожалел
Капельку крови.

Боги, только вздохнут,
Вот уже — прах
Вся твоя жатва.

Всю меня обвил воспоминаний хмель,
Говорю, от счастия слабея:
«Лесбос! Песнопенья колыбель
На последней пристани Орфея!»

Дивной жадностью душа была ладна,
Музам не давали мы досуга.
В том краю была я не одна,
О, великолепная подруга!

Под рукой моей, окрепшей не вполне,
Ты прощала лиры звук неполный,
Ты, чье имя томное во мне,
Как луна, притягивает волны.

Зеркало держит Эрот перед ней, и в стекле его хрупком
Вечное золото кос, вечное небо очей.
А на ковре, у колен, у разымчивых этих и сильных,
В руки лицо уронив, скорбная дева сидит.
«Горе мне! Горе мне! Где, где ночей моих гордая хладность?»
— Что с ней? — подруги вокруг шепчут, лукаво смеясь. —
«Только и было, что раз — это под вечер было, у храма —
Мимо идя, на меня ветреник этот взглянул.
Только и было всего… Да еще в состязании лирном…
Слышу, — подруги ко мне: «Твой, Мнаседика, черед».
Вышла, и к струнам едва я певучей рукой прикоснулась,
Как раскалились они: он в этот миг подходил.
Глаз не спуская с меня, затемняемых мраком желанья,
Розу поднес он зачем смуглую к самым губам?
Как я запела? О чем? О, соперница — роза! О, губы!
Сафо нахмурила бровь. Что мне до гнева ее!
О, как, должно быть, жесток этот рот и горячий и влажный…
Разум во мне помути! Дай мне его позабыть!
Жжет меня ложе в ночи. Лишь глаза я закрою, я вижу
Губы и розу, и вновь розу и губы его…
Что же мне делать, скажи, чтобы их, неотвязных, не видеть?»
— Мудрая словом одним ей отвечает: «Целуй».

Какой неистовый покойник!
Как часто ваш пустеет гроб.
В тоскливом ужасе поклонник
Глядит на островерхий лоб.

Я слышу запах подземелий,
Лопат могильных жуткий стук, —
Вот вы вошли. Как на дуэли,
Застегнут наглухо сюртук.

Я слышу — смерть стоит у двери,
Я слышу — призвук в звоне чаш…
Кого вы ищете, Сальери?
Кто среди юных Моцарт ваш?..

Как бы предавшись суесловью,
Люблю на вас навесть рассказ…
Ах, кто не любит вас любовью,
Тот любит ненавистью вас.
1913

Пахнет по саду розой чайной,
Говорю — никому, так, в закат:
«У меня есть на свете тайный,
Родства не сознавший брат.

Берегов, у которых не был,
Для него все призывней краса,
Любит он под плавучим небом
Крылатые паруса,

И в волну и по зыбям мертвым
Вдаль идущие издалека…»
Владислав Ходасевич! Вот вам
На счастье моя рука.
1916

Он пальцы свел, как бы сгребая
Все звуки, — и оркестр затих.
Взмахнул, и полночь голубая
Спустилась вновь на нас двоих.

И снова близость чудной бури
В взволнованном кипеньи струн,
И снова молнии в лазури,
И рыщет по сердцу бурун.

Он в сонные ворвался бездны
И тьму родимую исторг.
О, этот дивный, бесполезный,
Опустошительный восторг!..

К твоим рукам чужим и милым
В смятеньи льнет моя рука,
Плывет певучая по жилам
Тысячелетняя тоска.

Я вновь создам и вновь разрушу,
И ты — один, и я — одна…
Смычки высасывают душу
До самого глухого дна.
1916

Не придут, и не все ли равно мне, —
Вспомнят в радости, или во зле:
Под землей я не буду бездомней,
Чем была я на этой земле.

Ветер, плакальщик мой ненаемный,
Надо мной вскрутит снежную муть…
О, печальный, далекий мой, темный,
Мне одной предназначенный путь!
1917

За что мне сие, о Боже мой?
Свет в моем сердце несветлом!
Ты — как стебелечек, ветром
Целуемый и тревожимый.

Блаженнее безнадежности
В сердце моем не запомню.
Мне, грешной во всем, за что мне
Отчаяние от нежности?
26 февраля 1916