Борис Садовской ВСТРЕЧА С ЕСЕНИНЫМ

За год до революции пришлось мне случайно бывать в кружке модных петербургских литераторов. Из них многие были женаты, жили на семейную ногу, устраивали журфиксы и обеды. Это требовало расходов. Беллетристы писали на заказ, брали авансы, торговались. Жены соперничали, ссорились сами и ссорили мужей. Никаких общественных и литературных интересов здесь не было. Говорили о гонорарах, об авансах, пили и ели. Читать было некогда, все только писали. Один беллетрист при мне рассказывал, как он сочинил повесть на тысячу рублей. Многие диктовали романы секретарям и женам прямо набело, без поправок.

Из этой ватаги «растленных перьев» светлым пятном выделялся Сергей Есенин, скромный, застенчивый юноша, почти мальчик. Таким он остался у меня в памяти с весны 1916 года, когда я его видел в последний раз.

Я познакомился с Есениным у покойного поэта В. А. Юнгера, автора талантливой книги «Песни полей и комнат».

Зимой 1916 года я жил на Вознесенском проспекте, где Есенин раза два навещал меня. Однажды он мне читал свои стихи и написал в альбом:

Я заметил, что эта вещица для него не характерна. Есенин засмеялся в ответ: — То ли я писал!¹

Близко сталкиваться с Есениным мне не приходилось, но один вечер, проведенный в беседе с ним, ярко запечатлелся в моей памяти.

За несколько лет до приезда Есенина в Петербург одного гимназиста спросили на экзамене, сойдутся ли параллельные линии. «Обязательно сойдутся!» Ему предложили выйти из заведения, и он поступил на сцену. Играть лакеев показалось ему невыгодным, и бездарный актер открыл кабачок в подвале. Сюда собирались литераторы, живописцы, музыканты и актеры. Их привлекал дешевый буфет, а публика валом валила смотреть знаменитостей. В этом кабачке постоянно вертелись мелкие стихотворцы. Один из них, красногубый, косноязычный мальчик, стриженный в кружок, почти одного возраста с Есениным, уже полностью успел вкусить от благ столичной культуры. Много рассказывать о нем не позволяет брезгливость; достаточно знать, что Вурдалак (так величали его приятели) усердно посещал пресловутого князя Андроникова, имевшего, как говорят, две смежные спальни — одну с кроватями, другую с аналоями — и умильно объяснявшего своим гостям: «Здесь мои мальчики грешат, а здесь они каются».

В один прекрасный весенний вечер ко мне явились Вурдалак и Есенин. Оба они отправлялись в подвальный кабачок и по дороге зашли ко мне попросить галстук для Есенина. Я выбрал из своего гардероба, как сейчас помню, большой темно-гранатовый галстук из Ниццы и сам повязал его юному поэту. Сообществу его с Вурдалаком я не придал никакого особенного значения.

Обычно в кабачке засиживались до рассвета. Поэтому я был очень удивлен, когда часу в двенадцатом ночи раздался резкий звонок и не вошел, а вбежал ко мне Сергей Есенин. На вопрос, что с ним, он ничего не ответил и вдруг повалился на диван в сильнейшей истерике. Он кричал и катался по полу, колотил кулаками себя в грудь, рвал на себе волосы и плакал. Кое-как, с помощью прислуги, раздел я Есенина и натер ему виски и грудь одеколоном. С трудом он пришел в себя.

Принесли самовар, и Есенин постепенно успокоился. Я начал его осторожно расспрашивать и уже с первых слов догадался, в чем было дело.

Оказалось, что Вурдалак в кабачке объяснился Есенину в «любви» и, вероятно, вообразив себя с одним из андрониковских «мальчиков», дополнил свое «признание» соответственными жестами².

Долго убеждал я Есенина не подымать истории, доказывая, что жалобой в суд он только создаст Вурдалаку рекламу, а себя бесполезно запачкает. Говорил я вообще о тогдашних литературных нравах, о том, что так продолжаться не может, и наконец прочитал Есенину предисловие к «Ледоходу», книге моих статей, вышедшей несколько дней спустя, где я высказал те же мысли.

В конце концов я убедил и успокоил Есенина. Он оживился, улыбаясь; глаза его заблистали.

— Неужели эта мерзость в самом деле должна скоро кончиться?

— Кончается, уверяю вас.

Мог ли я думать, что это мое предсказание сбудется меньше чем через год!

Мы проговорили до утра, и эта беседа оказалась, увы, последней. Я скоро уехал в Крым и в Петербург не вернулся. На прощанье Есенин предложил мне написать пародию на мои стихи. Минут десять он подумал с лукавым видом, потом без всяких помарок написал на обороте кондитерской коробки следующее стихотворение:

— Очень похоже, — сказал я.

— Я потому говорю про самовар, — заметил Есенин со своей детски застенчивой улыбкой, — что вас, Борис Алек<сандрович>, нельзя представить без самовара.

Воспоминания Б. А. Садовского относятся к числу его мистификаций, значительная часть которых была выявлена не так давно (см., напр.: Эльзон М. Д. О —Воспоминаниях— Н. И. Попова и их авторе // Русская литература. 1982. № 3. с. 205-206). Шумихин С. В. Мнимый Блок?// Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования. Кн. 4. М., 1987. с. 736-751).

Мистификации Бориса Садовского были не простыми литературными шутками (он с юности имел склонность к подобному творчеству: многие его литературные произведения представляют собой мастерски выполненные имитации дневников, писем, архивных бумаг людей отошедших эпох). Оказавшись в тяжелейших жизненных условиях (с осени 1916 г. Садовской навсегда потерял способность самостоятельно передвигаться из-за паралича), почти полностью лишенный возможности печататься из-за того, что его творчество оказалось «несозвучным духу времени», не желающий и не умеющий приспособиться к новым литературным реальностям, — Садовской, начиная с конца 1920-х гг., распространял свои мистификации в качестве своеобразной мести редакциям и издательствам, пренебрегшим его оригинальными произведениями.

Воспоминания «Встреча с Есениным» (ф. 464, оп. 4, ед. хр. 4) датируются по ряду косвенных признаков 1926-м г. Как и в других своих мистификациях, Садовской искусно смешивает реальные факты с придуманными. Так, его, знакомство с Есениным у поэта В. А. Юнгера не может быть оспорено. Юнгер был неплохим художником, и ему принадлежат карандашные портреты Садовского, Есенина и Клюева, датированные концом 1915 — весной 1916 г. Еще одним подтверждением знакомства Садовского и Есенина служат воспоминания писателя Л. П. Пасынкова, который, в частности, писал: «И как вчерашний день вспоминается Невский, по которому потрясение войны впервые пустило вереницу совершенно одинаковых с виду, приземистых вятских лошадок, еще сытых деревенским сеном; на лошадках одного и того же медового цвета сыромятные постромки. Не сводит с лошадок синих глаз — «синих брызг» — Сережа Есенин.

— Да пойдем же, — настаивал Садовской, — вино у Соколова — (содержатель ресторана «Вена») — уже киснет в стаканах, дожидается тебя, Серега.

— Сейчас, вот сейчас… — бормочет Есенин, не отрывая синего взгляда от животастых лошадок, от их ног с разросшимися щетками над копытами.

— Да ты что, Акимушка! — иронизировал лощеный Садовской, — лошаденок не видел?

— Видел, — кивнул Есенин, не сводя светлых глаз с упряжек, — но сразу стольких никогда не видел» (ф. 1431, оп. 1, ед. хр. 36, л. 4-6).

Посещения Есениным в бытность его в Петрограде артистического кабаре «Привал комедиантов», содержавшегося Б. К. Прониным, были достаточно редки. Можно высказать предположение, что в образе «вурдалака» выведен Г. В. Иванов. Отношения Иванова и Садовского не отличались той идилличностью, с какой они описаны Ивановым в его до предела беллетризированных мемуарах «Петербургские зимы». Приведем свидетельство поэта В. А. Пяста, который в письме Садовскому от 20. 12. 1926 г. напоминал тому:

«Вы вот с перчиком (потому-то и лестно, когда Вы снабжаете кого этим качеством). Потому что разговор Ваш в «Физе» <Новом Обществе поэтов — примеч. публикат.> в 1913 г. с Георгием Ивановым был, приблизительно, следующий:

Г. И.: Ах, Борис Александрович, я очень хотел бы и жду, когда Вы ко мне зайдете.

Вы: Ладно, я приду. Только чур, не иначе, чтобы была приготовлена ванна, диваны, угощение. А гандоны (?), пожалуй, захвачу свои, можете не заботиться. Г. И. (краснеет и тихо отходит)» (ф. 464, оп. 1, ед. хр. 109, л. 4).

1. Первое стихотворение, приписываемое Садовским Есенину, было опубликовано Садовским в 27/28 томе «Литературного наследства» под видом некой «автопародии» А. А. Блока (незначительные варианты в первых 8-ми строках сути дела не меняют). Как сообщил нам М. Д. Эльзон, это «есенинско-блоковское» стихотворение под названием «В роще» было за подписью Садовского напечатано в газете «Нижегородский листок» 8 ноября 1912 г.

2. Ср., однако, с фрагментами воспоминаний В. С. Чернявского, в чьей достоверности историки литературы не раз убеждались по другим поводам: «Памятен и другой вечер у одного молодого поэта. <…> В обществе случайно преобладали те маленькие снобы, те иронические и зеленолицые молодые поэты, которые объединялись под знаком [полового] равнодушия к женщинам [и однополых романов, крайне] типичная для того «александрийского» времени фаланга: нередко они бывали остроумны и всегда сплетничали и хихикали; их называли нарицательно «юрочками». Среди них были и более утонченные, очень напудренные эстеты и своего рода мистики с истерией в стихах и в теле, но некоторые были и порозовее, только что приехавшие с фронта. Такой состав присутствующих был не организованным, случайным, но удивить никого не мог: [в конце концов] это было привычное в младших поэтических кругах [и] даже традиционное бытовое явление.
[Но почти ни одному] Пожалуй, никому из «юрочек» и маленьких денди не пришелся по вкусу Есенин: ни его наружность, ни его стихи. <…> Так Сергей, попав сначала по счастию к поэтам старшим, познакомился лично со многими сверстниками по перу. Но темные стороны этого неловкого знакомства точно не коснулись его тогда; он ничего [,казалось,] сериозно не различал и не замечал, по простоте ли, потому ли, что упорно пробивая себе путь в этом извилистом интеллигентском лесу, ему не интересно и не надо было ничего замечать. <…>
Впоследствии [во второй приезд] <осенью 1915 г. — примеч. публикат.> он откровенно поделился в дружеском разговоре со мной новым, обеспокоившим его вопросом, над которым раньше не задумывался. Речь шла о том, что он называл «мужеложеством», удивляясь, что так много этого вокруг, и научившись разбираться в [столичных городских] типах и [порочных] двойственных взглядах.
Такова была среда, в которой поневоле вращался Сергей и с которой он инстинктивно был не менее осторожен, чем доверчив. Говорили, что его неминуемо «развратят». Но за него, оказалось, бояться было нечего: он был среди «иностранцев» достаточно умен и без хитрости перехитрил их. <…> К 30.IV.15 относится следующая моя заметка: «Вчера проводили Сергуньку Есенина. Никто его не развратил, но и не напитал никто. Мы были с ним пусты» (печатается по рукописи первоначальной редакции этих мемуаров: Чернявский В. Три эпохи встреч (1915 г.-1925 г.) — ГЛМ, ф. 4, оп. 1, ед. хр. 219, лл. 10, 11, 14, 15. В квадратных скобках восстановлены слова, зачеркнутые автором. Другая редакция, со значительными купюрами — в сб.: Есенин в воспоминаниях современников: В. 2 т., М., 1986., Т. 1, с. 204, 205, 207-208.
Скорее всего Садовской сочинил комментируемый эпизод.

3. Вторая строфа мистификаторского «Подражания Борису Садовскому» почти дословно совпадает со стихотворением Садовского «На мельнице», опубликованным в «Нижегородском листке» 16 января 1912 г. (приносим благодарность М. Д. Эльзону за указание на эту публикацию).

Источник: С.А. Есенин. Материалы к биографии. — М. «Историческое наследие», 1992.