(1881-1952)

Мне ничего не надо.
Поздно мне ворожить.
В жизни одна награда.
Боже, позволь мне жить.

Я проклял путь соблазна и порока.

Б. Садовской

       Родился в Нижнем Новгороде. Отец будущего поэта — Александр Яковлевич Садовский — был инспектором Удельной конторы (смотрителем казенных лесов и угодий, принадлежавших Департаменту уделов). Первенец в семье, Борис был любимым сыном, кумиром родителей, исполнявших каждое желание одаренного мальчика. Отец, выйдя в отставку, занял пост председателя Нижегородской губернской архивной комиссии. Любитель истории, он передал сыну любовь к родной старине и навыки архивиста-исследователя.
Вместе с тем с возрастом наметилась так и не преодоленная никогда до конца отчужденность и обособленность Бориса Садовского от большой семьи. Отец, учившийся когда-то в Петровской академии в Москве вместе со Степняком-Кравчинским, был человеком 1870-х годов, который, как вспоминал Садовской, «просто принял на веру весь либеральный кодекс, понюхал кое-каких книжонок, наслушался умных разговоров и успокоился на всю жизнь». Сам же Борис еще мальчиком твердо стал на позиции монархизма, правых, даже ультраконсервативных убеждений.
Садовской (тогда еще Садовский — это позднее он стилизовал родовую фамилию под старину) поступил в нижегородский Дворянский институт Александра II, но окончил курс в Нижегородской гимназии, вынужденный оставить институт не по своей воле. При всех способностях, систематические занятия ему не давались. Борис учился плохо, несказанно огорчая родителей своеволием и недетскими шалостями, вроде попоек с гимназическими товарищами.
Как бы то ни было, с грехом пополам гимназия была окончена. В 1902 году Садовской поступил в Московский университет, который оставил в 1911-м. Эти годы ознаменовались знакомством с В. Брюсовым, активным сотрудничеством в журналах «Весы», «Русская мысль», «Северные записки», «Аполлон», «Золотое руно» и др., вхождением в литературный мир Москвы и Петербурга. Вскоре Садовской стал модным автором, которого охотно печатали многочисленные периодические издания. Он одинаково успешно выступал как поэт (сборники «Позднее утро» (1909), «Пятьдесят лебедей» (1913), «Самовар» (1914), «Косые лучи. Поэмы» (1914), «Полдень. Собрание стихов. 1905-1914» (1914), «Обитель смерти» (1917), «Морозные узоры. Рассказы с стихах и прозе» (1922), беллетрист (ему принадлежат книги повестей и рассказов «Адмиралтейская игла» (1915), «Лебединые клики» (1915), «Узор чугунный» (1911 и 1917), литературный критик, историк литературы, драматург, пробовал свои силы даже в оперном либретто. В сборнике критических статей «Русская камена» (1910) Садовской одним из первых восстановил творческий облик таких забытых к началу XX в. русских поэтов, как Д. Давыдов и А. Полежаев.
Но, находясь в эпицентре литературной жизни серебряного века, Садовской оставался внутренне чужд идеалам символизма и модернизма. Он решительно предпочитал «золотой век» русской поэзии, ознаменованный именами Державина, Пушкина, Тютчева, Фета.
Среди русских писателей Борис Садовской остается одним из самых блестящих эпигонов. В данном случае этот термин не несет в себе уничижительного оттенка. «Эпигон» обозначает в буквальном переводе «послерожденный»: так называют человека, развивающего идеи своих предшественников, но мельче масштабом, менее самостоятельного, чем они. Но Садовской значительно выделяется не только внешним блеском своих стилизаций, но и точно выверенным балансом между имитацией чужих приемов, заимствованных идей и собственным творчеством.
Блестящее начало литературной карьеры Садовского омрачилось несчастьем, в значительной, если не исключительной, степени определившим всю его дальнейшую жизнь. В мае 1904 года он заразился сифилисом. Болезнь в то время, в принципе, уже излечивалась, и Садовской лечился старательно и даже чрезмерно. В стремлении перестраховаться он принимал меркуриальные средства в таких количествах, что от передозировки наступило общее отравление организма. Спустя десять лет начались местные параличи — то в руке, то в ноге. Осенью 1916 года Садовского поразила спинная сухотка, и он остался до конца своих дней парализованным, прикованным к постели, креслу, инвалидной коляске. В то же время, хотя жизнь и была в 35-летнем возрасте переломлена надвое, Садовскому посчастливилось избежать слепоты, глухоты, безумия (призраки умерших в мучениях Языкова, Гейне, Мопассана, Ницше, Гогена, Верлена стояли перед ним). До глубокой старости Садовской сохранил ясность ума и творческую работоспособность.
Физические мучения стали не только расплатой за конкретные грехи (мелкий демонизм, столь распространенный в богемной среде серебряного века, не миновал и Садовского), но и перестроили его мировоззрение.
Почти совпавшие во времени физический крах собственного тела и русская революция, которая была воспринята Садовским как вселенская катастрофа, возмездие за несколько веков русской истории, стали для него событиями апокалипсического масштаба. Для рыцаря монархической идеи, романтика консерватизма был потерян смысл жизни. Садовской дважды пытался покончить жизнь самоубийством.
Борис Садовской нашел опору для своей жизни в православии. У него хватило сил подняться. В мае 1921 года нижегородский знакомый Садовского Рафаил Карелин, сам бывший спирит и духовидец, познакомил его с епископом Варнавой (Беляевым), который исповедовал его и помог воцерквиться.
В конце 1920-х годов из дома родителей в Нижнем Новгороде Садовскому удалось перебраться в Москву, где он поселился в Новодевичьсм монастыре, в церковном полуподвале. Его вторая жена Надежда Ивановна (с первой Садовской расстался еще в начале 1910 года; следы ее и единственного сына Садовского Александра после Гражданской войны затерялись где-то на юге) самоотверженно ухаживала за мужем, переписывала набело карандашные каракули его новых рассказов и стихов, ходила по редакциям, предлагая их — почти всегда безуспешно. После 1922 года книгами стихи поэта не издавались. Изредка ему удавалось напечатать одно-два стихотворения в каких-нибудь сборниках.
Наедине с собой Садовской пересматривал свою жизнь, историю России, размышлял о вечности, времени, Боге, жизни и смерти. Мировоззренческий кризис переживался Садовским с 1929-го по 1933 год и закончился полным отрицанием «внешнего мира», находящегося, по мнению Садовского, на пороге встречи с Антихристом.
Напротив, произведения 1920-1940-х годов — вершина творчества Садовского. До конца жизни он продолжал работать, распределял свои сочинения для какого-то мифического шеститомника (никаких иллюзий относительно того, что его будут издавать, Садовской не испытывал, занятие это было чисто библиофильской прихотью). Разобранный и приведенный в относительный порядок архив был, при посредничестве М.А. Цявловского, продан Государственному литературному музею. В нем множество ценнейших для истории литературы начала XX века материалов.
Известен Садовской также и как автор литературных мистификаций, на которые он употребил свой незаурядный стилизаторский талант. Эти мистификации были связаны со стихотворениями и письмами Некрасова, Степняка-Кравчинского, Есенина, Блока, даже с поддельными воспоминаниями некоего Попова об отце Ленина И.Н. Ульянове. (Попов действительно существовал и учился когда-то в гимназии у Ильи Николаевича, но его «мемуар» написан Садовским.) Мистифицировал Садовской и собственную биографию, дав заведомо ложные сведения в справочник Е. Никитиной «Русская литература от символизма до наших дней» (М., 1926), в чем признавался в своем дневнике. Некоторые из подделок были сфабрикованы столь искусно, что на десятилетия вошли в научный оборот в качестве подлинных произведений названных авторов, ввели в заблуждение многих специалистов. Подделки Садовского были разоблачены лишь в конце 1980-х годов. Подобное, достаточно двусмысленное с точки зрения научной этики, занятие можно рассматривать как своеобразную месть редакциям и всему литературному миру, для которых Садовской перестал существовать (многие искренно были убеждены, что писатель давно умер).
Борису Садовскому было суждено пережить не только большинство сверстников по серебряному веку, но и умершую в войну жену (заботы о нем взяла на себя его свояченица). Умер он 5 марта 1952 года, похоронен по православному обряду спустя три дня на Новодевичьем кладбище. Эта дата — 7 марта 1952 года — ошибочно значится, как дата смерти Садовского, в картотеке Союза писателей. Во многих научных работах о Садовском называется еще одна дата его смерти — 3 апреля. Нельзя отделаться от ощущения, что некоторые мистификации Садовского протянулись даже за грань его земного бытия. Преждевременно хоронили его по меньшей мере дважды: в 1925-м и 1946 годах. В первом случае старый товарищ Садовского В. Ходасевич даже поместил в парижских «Последних новостях» некрологическую статью-воспоминание.

ПРОЗА

Черты из жизни моей
Святая Елена

СТАТЬИ

Встреча с Есениным

О  Б. САДОВСКОМ

Владислав Ходасевич «Памяти Б.А. Садовского»

СТИХИ

Полет сокола
В уездном городе
Александру Блоку
Земляника
«Не любовь ли нас с тобою…»
«Страшно жить без самовара…»
Студенческий самовар
Город

Всего прекрасней — сокола полет.
Я полюбил следить за ним часами,
Когда, дрожа и трепеща крылами,
На краткий миг он в воздухе замрет.

Горд красотой и вечно одинок,
Как молния, сверкающим изломом
Он мчится в горы, где ревет поток,
Где древний дуб поник, спаленный громом.

В изгибе крыл, в прямой стреле хвоста
Идея красоты, — она проста:
В гармонии аккорда нет согласней.

Я красоту люблю в стихе, в цветах,
В наряде жен, в улыбках, в облаках,
Но сокола полет — всего прекрасней.
1905

Заборы, груды кирпича,
Кривые улицы, домишки
И за собором каланча
С уснувшим сторожем на вышке.

Здесь сорок лет что год один.
Не знают люди перемены,
Как рамки выцветших картин,
Смиренно кроющие стены.

А в поле, там где млеет ширь
И рожь колышется волнами,
Хранит кладбище монастырь,
Приосененный тополями.

И здесь такой же мирный сон.
Как сладко спится позабытым!
Лишь луч порой, упав на клен,
Играет зайчиком по плитам.
1905

В груди поэта мертвый камень
И в жилах синий лед застыл,
Но вдохновение, как пламень,
Над ним взвивает ярость крыл.

Еще ровесником Икара
Ты полюбил священный зной,
В тиши полуденного жара
Почуяв крылья за спиной.

Они взвились над бездной синей
И понесли тебя, храня.
Ты мчался солнечной пустыней,
И солнце не сожгло огня.

Так. От земли, где в мертвом прахе
Томится косная краса,
Их огнедышащие взмахи.
Тебя уносят в небеса.

Но только к сумрачным пределам
С высот вернешься ты, и вновь
Сожмется сердце камнем белым,
И льдом заголубеет кровь.
1910

Мама, дай мне земляники.
Над карнизом свист и крики.
Как поет оно,
Как ликует птичье царство!
Мама, выплесни лекарство,
Отвори окно!
Мама, мама, помнишь лето?
В поле волны белоцвета
Будто дым кадил.
Вечер томен; над долиной
В жарком небе взмах орлиный,
Прокружив, застыл.
Помнишь, мама, ветра вздохи,
Соловьев последних охи,
В лунных брызгах сад,
Лунных сов родные клики,
Земляники, земляники
Спелый аромат?
Земляники дай мне, мама,
Что в глаза не смотришь прямо,
Что твой взгляд суров?
Слезы капают в тарелки.
Полно плакать о безделке:
Я совсем здоров.
1911

Не любовь ли нас с тобою
В санках уличных несла
В час, когда под синей мглою
Старая Москва спала?

Не крылатый ли возница
Гнал крылатого коня
В час, когда спала столица,
Позабыв тревоги дня?

Помню иней над бульваром,
В небе звездные рои.
Из-под черной шляпы жаром
Губы веяли твои.

У часовни, подле кружки,
Слабый огонек мигнул,
Занесенный снегом Пушкин
Нам задумчиво кивнул.

На углу у переулка
Опустелый ждал подъезд.
Пронеслись трамваи гулко.
Были нежны взоры звезд.

Под веселый свист метели
Месяц серебрил Москву.
Это было в самом деле.
Это было наяву.
1911

Страшно жить без самовара:
Жизнь пустая беспредельна,
Мир колышется бесцельно,
На земле тоска и мара.

Оставляю без сознанья
Бред любви и книжный ворох,
Слыша скатерти шуршанье,
Самовара воркованье,
Чаю всыпанного шорох.

Если б кончить с жизнью тяжкой
У родного самовара,
За фарфоровою чашкой,
Тихой смертью от угара!
1913

Чужой и милый! Ты кипел недолго,
Из бака налитый слугою номерным,
Но я любил тебя как бы из чувства долга
И ты мне сделался родным.

Вздыхали фонари на розовом Арбате,
Дымился древний звон, и гулкая метель
Напоминала мне о роковой утрате;
Ждала холодная постель.

С тобой дружил узор на ледяном окошке,
И как-то шли к тебе старинные часы,
Варенье из дому и в радужной обложке
Новорожденные «Весы».

Ты вызывал стихи, и странные рыданья,
Неразрешенные, вскипали невзначай,
Но остывала грудь в напрасном ожиданьи,
Как остывал в стакане чай.

Те дни изношены, как синяя фуражка,
Но все еще поет в окне моем метель,
По-прежнему я жду; как прежде, сердцу тяжко,
И холодна моя постель.

В нечистом небе бесятся стрижи.
Тускнеют лица под налетом пыли.
Бесстыдно голосят автомобили.
Душа, очнись и время сторожи!

Пусть прошлое уходит: не тужи.
О нем лесные зори не забыли.
Там ландыши сияние разлили
И ястреб ждет над океаном ржи.

Туда перенеси свой вечный город
И, сбросив пошлость, как крахмальный ворот,
Ищи в полях единственных отрад.

Под шепот ветра нежно-терпеливый,
Под вздох лесной, под замиранья нивы
Взыскуемый тебе предстанет град.
1914