Игорь Северянин «ОПЕРНЫЕ ЗАМЕТКИ»
Первая опера, какую я услышал приблизительно в 1895 — 1896 гг., была «Рогнеда» А. Н. Серова. Мой возраст колебался между 8 — 9 годами. С тех пор мне не пришлось никогда ее больше слышать, но и сегодня она свежа и ярка в моей памяти: таково было впечатление на душу ребенка! Отлично запечатлелись декорации, костюмы, облики исполнителей. Рогнеду пела Каменская, Солнце Красное — Шаляпин, тогда еще просто Шаляпин, только что поступивший на Мариинскую сцену молодой бас, «подававший надежды». Отчетливо, напр[имер], помню его музыкальную фразу: «В твоей руке сверкает нож, Рогнеда!» Так сказал человек, что тридцать пять лет забыть не могу! Затем я слышал «Князя Игоря» Бородина, и снова пел Шаляпин — Владимира Галицкого. Даже походку его помню — вразвалку. Идеальный был задира и кутила. Незабвенный образ. Ярославну пела Бзуль, Игоря — Яковлев, Владимира Игоревича — Чупрынников, Кончака — знаменитый Стравинский. Типичны были и Скула с Ерошкой. Вижу мимику их лиц, все ухватки. Но фамилий не помню. Обе эти оперы — русские оперы! — очаровали меня, потрясли, пробудили во мне мечту, — запела душа моя. Как все было пленительно, как небывало красочно: мягкий свет люстр, бесшумные половики, голубой бархат театра, сказочная сцена с витязями, лошадьми, Кремлем Путивльским, киевскими лесами дремучими, пещерой Скульды — и такая большая, широкая, высокая, глубокая! Вокруг, в партере, нарядно, бархатно, шелково, душисто, сверкально, притушенно-звонко. Во рту вкусные конфеты от Иванова или Berrin, перед глазами — сон старины русской, в ушах — душу чарующие голоса, душу зажигающие мелодии, душу потрясающий оркестр. Рядом сестра Зоя — красивая, юная, экзальтированная и своя, близкая, чуткая, родная. Робко сжимаю ее руку, в полусознании, в испуге от блаженства. Сладко кружится голова. Как не пробудиться тут поэту, поэтом рожденному?.. Лучшей обстановки и не выдумаешь. И «Рогнеда», «Игорь» очаровали меня, потрясли. На другой день с утра я уже напевал многие арии, давал с товарищами эти оперы в детской, совсем с ума спятил от восторга. Взрослые улыбались, поощряли, удивлялись моему слуху. Таким образом я сделался заправским меломаном и без оперы «не мыслил дня прожить»… Эта любовь осталась у меня на всю жизнь. Музыка и Поэзия — это такие две возлюбленные, которым я никогда не могу изменить. А с 1905 г. я уже стал постоянным завсегдатаем оперы Мариинской, Церетели, Дракули, итальянской, Гвиди, Народного Дома. Расскажу же о том, что вспомнится.
Мне очень нравилась меццо-сопрано А. А. Макарова. Сидя постоянно на своем излюбленном месте — на правом балконе у самой сцены, — я гипнотизировал ее столь удачно, что актриса, с которой я никогда даже не был знаком, невольно между двумя музыкальными фразами закидывала голову и часто, очень часто наши глаза встречались… Ну и выразительные же были у нее глаза: по крайней мере, я научился очень хорошо читать по ним о чувствах, менявшихся в ее груди. Эти взгляды были настолько томны и длительны, что у меня неоднократно возникала мысль, что и мои ближайшие соседи могут заметить их слишком явное значение… Выглядела она всегда очень интересно, пела ли она Кармен, Амнерис или Лауру («Джиоконда»). Этот, надо признаться, весьма оригинальный роман длился все в одной и той же фазе ровно два сезона, и я даже не видел ни разу объекта своих вожделений вне сцены.
А какие бывали составы! Идет, напр[имер], «Севильский Цирюльник». Розину поет Боронат, Альмавиву — Ансельми, Фигаро — Баттистини, Дон-Базилио — Наваррини. Или «Миньона». Миньона — Арнольдсон, Филина — Боронат, Вильгельм — Собинов, Лотарио — Сибиряков. Лучшей Миньоны, чем Арнольдсон, я и не слышал, и не видел. Это было само воплощение героини Гете. И даже перед самой войной 1914 г., когда ей было чуть ли не 55 лет, Арнольдсон все же была в этой роли изумительной во всех отношениях, хотя дыхание и заметно уже сдало.
Великолепны были Баттистини и Титто Руффо. Баритон первого — сплошной бархат, второго — драгоценный металл. И тот и другой имели толпы поклонниц, страстно враждовавших между собою.
Это напомнило мне другую конкурирующую пару: Собинов и Смирнов. Все же должен сознаться, что тенора лучше Собинова слышать мне не пришлось. Чудесен был Ансельми, очень хороши Клементьев и Матвеев, много других теноров слышал я, но все же Собинов вне сравнений. Смирнов моложе, и в этом, пожалуй, его преимущество. Обаяние Собинова неизменно, и не далее как в конце 1929 г. я прослушал по радио весь его концерт в Петербурге. Пел он мало старого, все какие-то невообразимые бездарные песенки и романсы новейшей формации, голоса почти не осталось, срывы были многочисленны и жутки, но тембр, тембр Собинова никакие годы изменить не осмелились, и отдельные фразы звучали по-прежнему п о-с о б и н о в с к и: тот же вкус, то же мастерство, та же филигранность отделки. Публика неистовствовала. Никогда не прощу Е. И. Арцыбашевой, из-за политических соображений не давшей мне возможности послушать в ноябре 1930 г. в Варшаве любимого певца…
Вспоминается мне еще сенсационный состав «Евгения Онегина». Ленского пел б а р и т о н Образцов, Онегина т е н о р Большаков, Трике… Фигнер! Уж не помню теперь, как справились со своими диковинными «разноголосыми» партиями первые двое, но своеобразный по тембру голоса и по игре Фигнер, премьер, солист Его Величества, в выходной и все же знаменитой арии гувернера был очень трогателен и номер свой исполнил блистательно. Между прочим, один лишь Лабинский отдаленно напоминал по своему тембру Фигнера. Повторяю, у Фигнера был совершенно своеобразный тембр: пожалуй, даже несколько гнусавый, но в то же время пленительный, свойственный лишь ему одному, т. е. редкостно-индивидуальный. Подача его была, во всяком случае, чрезвычайно эффектной, исполнение элегантное. Что-то французское чувствовалось во всем его облике.
Однажды я был свидетелем инцидента с Олимпией Боронат. Шли «Гугеноты». Певица превосходно, по обыкновению, «брала» арию королевы. Оставалось несколько трудных колоратурных ступенек. Вдруг пылинка попадает ей в горло. Боронат пускает «петуха», закрывает лицо руками и убегает за кулисы. Зал делится на два неравных лагеря: меньшая часть шикает и свистит, большая — бешено аплодирует. Проходит порядочно времени. Расстроенную артистку уговаривают выйти и продолжать спектакль. Она не решается. Наконец выходит, встречаемая аплодисментами и шиканьем. Повторяет арию целиком. В этот раз исполнение безукоризненное. Весь зал устраивает ей овацию.
Кстати, о Боронат. Она имела целую армию приверженцев и приверженок, не пропускавших ни одного ее выступления. Лично я был знаком с группой человек в 30 ее восторженных поклонников. Они всегда сидели в правом углу балкона, около самой сцены, над оркестром, где любил сидеть я. Являлись они с целым ворохом маленьких букетиков, которыми осыпали ее, неистово вопя «Боронат!» при каждом ее появлении на сцене. Среди этих «боронатисток» особенно ярко помню двух барышень, дочерей севастопольского (не в смысле войны) адмирала Ф., и их постоянного спутника, тогда только начинавшего художника Ш. Впоследствии он женился на старшей, Валентине, и сделал себе европейское имя.
Сорвалась однажды и Акцери, исполняя в «Миньоне» полонез Титании. Да, многие артистки избегают труднейшую партию Филины. Вспоминаю, как лет пять назад в Ревеле я зашел в «артистическую» зала «Эстонии» перед концертом Липковской. Лидия Яковлевна любезно предложила спеть что-нибудь по моему желанию. Я попросил ее исполнить любимый мною полонез Титании.
— Филины я никогда не пою, — рассмеялась Липковская, — выбирайте что-нибудь другое.
Тогда я попросил вальс из «Семирамиды» Россини. Оказалось, что и эта партия не входит в ее репертуар. В конце концов поладили на вальсе Джульетты… Лучшими исполнительницами Филины я считаю Ван-Брандт и Боронат. К сожал[ению], фигура последней плохо гармонировала с хрупким обликом возлюбленной Лаэрта и царицей ночи. Маленькая, изящная Ван-Брандт и сценически была очаровательна в этой партии, как и в Лейле, и в Лакмэ.
Большое впечатление произвела на меня премьера в Петербурге «Золотого петушка», одной из лучших опер Римского-Корсакова. Шемаханскую царицу, великолепно справляясь с большими трудностями тесситуры, исполняла Андреева-Шкилондзь. Появление в прологе Звездочета сразу наэлектризовало зал. Этот пролог произвел впечатление какого-то музыкального бича… Редковыразительный номер оперной сатиры…
Был еще в труппе Церетели артист Клементьев. У него был громадного диапазона, несколько вульгарный тенор. Нерона он и пел, и исполнял превосходно. Стансы и строфу ему всегда приходилось бисировать. Многократно я слышал его в этой партии, и каждый раз он очаровывал все больше. В особенности бесподобно звучала в его устах музыкальная фраза: «Преступника ведут, кто этот осужденный»…
Кто же дирижировал у Церетели? Главным дирижером был Вячеслав Сук. Кроме него, помимо Голишиани, Эспозито (автор «Каморры») и Цанибони. Последний был первой скрипкой, но иногда дирижировал утренниками. Никогда не забуду бешеного темпа увертюры к «Миньоне». Этот совсем молодой человек провел ее вихреобразно, скомкав всю грацию этого классического оpus’а.
Репертуар в те годы был весьма разнообразным. Кроме трафаретных общепринятых опер, давались и никогда или довольно редко исполнявшиеся: «Адриена Лекуврер» Чилеа, «Германия» Франкетти, «Царь-Плотник» Лорцинга, «Дон-Пасквале» Доницетти, «Пуритане» Беллини, «Эрнани» и «Отелло» Верди, «Елена» Сен-Санса, «Кащей» Римского-Корсакова, «Каморра» Эспозито, «Сорочинская ярмарка» Мусоргского, «Лючия» Доницетти, «Джиоконда» Понкиелли, «Моряк-скиталец» Вагнера, «Заза» Леонковалло, «Гамлет» Тома, «Гибель Фауста» Берлиоза, «Фиделио» Бетховена, «Электра» Штрауса, «Год в монастыре» Данилевской, «Миранда» Казанли, «М-llе Фифи» Кюи и др.
В «Олимпии» на Бассейной удалось прослушать «Черевички» Чайковского с Кузнецовой-Бенуа в роли Оксаны Боначича в роли кузнеца Вакулы. Опера «очень милая», но мне, конечно, больше хотелось бы прослушать на этот же сюжет «Ночь перед Рождеством» Римского-Корсакова или же ознакомиться для сравнения с «Кузнецом Вакулой» Соловьева. Думается, что у Римского-Корсакова этот сюжет должен быть разработан более колоритно, чем у Чайковского, памятуя хотя бы «Майскую ночь».
