Георгий Иванов ЧЕРНОЗЕМНЫЕ ГОЛОСА

Чистый родник народного творчества всегда был лучшим достоянием русской поэзии. Кажется, это единственная область в истории литературы, стоящая выше пристрастных вкусов и не нуждающаяся в переоценках. Но черпать непосредственно из этого родника удавалось лишь немногим — или великим, или особенно близким к первоисточнику поэтам. Пушкин, Лермонтов, Кольцов… — я не знаю, можно ли продолжить этот краткий перечень. Былины и песни Некрасова и Никитина уже сильно тронуты книжностью. Алексей Толстой вышел из нее целиком.

Можно безошибочно отметить по колебаниям любви к народной поэзии упадки и расцветы поэзии вообще. Но, разумеется, есть любовь и любовь. Так, в наши дни интерес к народному творчеству процветает, и многие поэты хозяйничают в его сокровищнице, хотя далеко не все из них имеют на это право.

Некоторые литературные поделки последнего времени были достаточно искусны, чтобы очаровать многих. Вспомним «Ярь» Сергея Городецкого¹.

Восторженно была принята она именно за мнимую свою народность. Теперь мы знаем, что стихи этого даровитого чисто книжным дарованием поэта, все его народные образы и словечки — стилизация чистой воды.

Такова очень грубая и очень распространенная читательская ошибка — судить о поэте не по голосу и духу его созданий, а по тому, о чем он рассказывает. Городецкий не уставал играть на гуслях, но неужели сусального золота, варварской пестроты красок, «гой еси» и сапог бутылками достаточно, чтобы счесть его стихи плоть от плоти безыскусственной народной песни!

Но шумное восхищение стилизацией не помешало нам равнодушно пройти мимо настоящего самородного ключа, неожиданно пробившегося сквозь толщу нашей литературы.

Мы говорим о Клюеве.

Первая его книга «Сосен перезвон»², правда, была принята радушно. Но предисловие Валерия Брюсова эпиграфы и явные следы новейших литературных влияний сделали свое дело.

Только немногие оценили стихи Клюева по достоинству³. Большинство сочло его просто за модернизированного мужичка, одного из тех, с которыми носятся один сезон, потом забывают. Правда и то, что остро талантливые, на первый, даже беглый, взгляд, ранние стихи Клюева носили лишь слабую тень своей индивидуальной сущности. Но с выхода этой книжки прошло пять лет, поэт рос и совершенствовался, и тем обиднее, что приветствовавшие его незрелую книгу равнодушно и скупо говорят о последней⁴. Между тем книга эта по своей силе и непосредственности, подлинной народности есть значительное явление нашей литературной жизни.

Книга делится на две части: «Мирские думы» и «Песни из Заонежья». Подлинно думы, подлинно песни.

Если бы один из вдохновенных слепцов, бродивших некогда по Руси, в наши дни с сумой и посохом прошел по родным весям, разве не те же слова зазвучали бы в его сказаниях, что и в «Мирских думах» Клюева?

Поэт спрашивает: «Отчего ты, дороженька, куришься?» И вот как трогательно и просто звучит ответ:

Книга написана в период 1915-1916 гг. и так естественна, что многие ее песни о войне — это не барабанный бой военной беллетристики. Отношение к войне у Клюева целомудренно-серьезное, и слова приходят к нему возвышенные и простые.

В поэме «Беседный наигрыш» он рассказывает, что «народилось железное царство, с Вильгельмищем царищем поганым, они веруют Лютеру богу»… И разве не прекрасна эта лубочная лапидарность стиля, так уместная здесь!

Речь Клюева насыщена местными олонецкими кряжистыми словами. Она затейлива и не всегда понятна, но она звучит, как пение птицы, плеск реки, шум деревьев, она проникнута естественной гармонией природы. И хотя Клюев достиг песенного мастерства, переболев литературой и даже модернизмом, все же нынешние его стихи в лучшей своей части чужды ей. Стихи Клюева говорят сами за себя. Но если нужно основать наше утверждение, что они глубоко народны, далеки от всякой ремесленности и в то же время отмечены неподдельным мастерством, — попытаемся сделать так.

Поэзия Клюева потому народна, что поэт видит мир не сквозь интеллигентские или эстетические очки, но ясным и острым взглядом крестьянина и славянина. То, что он пишет почти исключительно о деревне в конце концов, случайно, хотя и естественно в человеке, вышедшем из народа. Клюев силен той духовной культурой, разительным примером которой служит наше старообрядчество, — культурой твердой в самой себе и не нуждающейся ни в чьей поддержке. Сегодня Клюев пишет о деревне. Завтра его может взволновать иное. И как знать, может быть, мы услышим от него стихи о Лоренцо Великолепном. Разумеется, Клюев не станет говорить о том, что ему чуждо. Но что бы ни взволновало его, мы уверены, никогда его ясный крестьянский взгляд не потеряет своей зоркости; стихи его, перестав быть песней по форме, сохранят всю глубину и чистоту народной песни.

Теперь о мастерстве. В наши дни принято говорить, что поэтическое мастерство свойственно многим современным поэтам. Разумеется, это заблуждение, так как действительно распространенная теперь внешняя умелость, насадителем которой был Брюсов, в конечном счете есть фиктивная ценность. Но мастерство, которое учит поставить слово так, чтобы оно, темное и глухое, вдруг засияло всеми цветами радуги, зазвенело, как горное эхо, — мастерство, позволяющее сокровенное движение души облечь в единственные по своей силе слова, — это настоящее мастерство встречается у нас так же редко, как и во все времена. У Клюева, пусть и не в полной мере, все же оно есть.

Можно сделать Клюеву несколько упреков. Может быть, его поэзия слишком ограничивает свой кругозор. Иногда смысл его стихов намеренно запутан. Порою он забывает вольную стихию песни для затейливости чисто словесных упражнений. Но путь Клюева, без сомнения, есть единственно верный и возможный путь для современного поэта, которому дано великое счастье черпать содержание непосредственно из самого светлого и неисчерпаемого родника. На его пример мы видим, какого высокого очарования может достигать поэт, прошедший через соблазн литературы, относивший все лишнее и вернувшийся к песенному творчеству во всеоружии поэтической техники, но нисколько не утратив драгоценной непосредственности восприятий, дающей жизнь и утонченным стихам современного лирика и простодушной песне олонецкого рыбака. Но яд книжной литературы, яд, который сильная творческая организация Клюева сумела побороть и обратить себе на пользу, для других, более слабых, оказался не по плечу. Тепличная атмосфера современной русской поэзии произвела свое губительное действие на более хрупкие и неприспособленные к жизни дарования Сергея Есенина и Сергея Клычкова⁷.

В деревнях теперь тысячами рождаются частушки. Эта область народного творчества, еще неизученная и неоцененная, носит в себе самые разнообразные, положительные и отрицательные, черты. Нельзя, конечно, ставить частушку на один уровень со старой народной песней, но нельзя и без внимания отнестись к этому новому виду лирики. Нам кажется, что частушке суждено быть в народном творчестве переходной ступенью. Пока она находится в периоде формирования, приговоров ей выносить нельзя. Есть частушки плоские и отвратительные, есть истинно поэтические. Во всяком случае, любя народную песню, невозможно презирать частушку.

Есенин и Клычков, особенно первый, могли бы писать чудесные, проникнутые неподдельным лиризмом, веселые и грустные, любовные и плясовые частушки. У них есть для этого нужные слова, звонкий стих и крылатые рифмы, но… Но оба они прошли курс модернизма, тот поверхностный и несложный курс, который начинается перелистыванием «Чтеца-декламатора» и заканчивается усердным чтением «Весов» и «Золотого руна». Чтением, когда все восхищает, принимается на веру и все усваивается как непреложная истина.

Автор первого отрывка — Клычков, второго — Есенин. Но и Брюсов, и Сергей Соловьев, и Эллис словом, любой изысканный москвич (в Петрограде так писать уже перестали) мог бы поставить под этими строками свое имя. И только предательское «махает» выдает их происхождение. Но, разумеется, то, что законно и уместно в частушке, здесь звучит как простая безграмотность. А жаль! Сквозь красивость и гладкость стихов С. Есенина и С. Клычкова просвечивают крупицы той черноземной силы, которая дает стихам Клюева мощь и простоту. Оба поэта, кажется, очень юны и оба, несомненно, даровиты. Стихи Есенина менее гладки и умелы, но подлинного в них больше. Он говорит:

Он подбирает слова только благозвучные, образы только конкретно-красивые, но почти в каждом его стихотворении есть какая-нибудь зацепочка, какие-нибудь «рогульки луны», и тогда видишь, что вся эта красивость здесь — лишь не к лицу платье.

Сергей Клычков осторожней и искусней Есенина. Но то, что встречается у последнего на каждом шагу, лишь изредка повеет, как степной ветерок, в стихах Клычкова. Он сам, кажется, так упорно желает быть литератором и модернистом, так старательно приносит все в жертву этому желанию, что становится досадно и грустно. Насколько имя певца пленительней и почетней, чем этот почти бюрократический титул! Клычков, наверное, этого не поймет. Неужели не поймет и Есенин?

Повторяем сказанное в начале этой заметки: любовь к народной лирике пробуждается у нас с каждым годом. Это знаменует, будем верить, что наша поэзия вступает в более здоровую, ясную, близкую к жизни область. Ложные формы этой любви, слава Богу, сменяются новыми: на смену Сергею Городецкому пришел Клюев. Глубоко интересный как поэт, он еще более начителен как предвестник ожидаемого всеми нами расцвета русской поэзии. Настанет время, и голоса иноземных певцов, ныне заглушаемые и комкаемые, свободно и широко сольются с голосами тех, на чью долю выпадет великая честь наследников Пушкина.

Лишь тогда условная черта, отделяющая в нашей литературе народную поэзию, сотрется и перестанет существовать.

<1917>

  1.  Вспомним «Ярь» Сергея Городецкого. — Сб. «Ярь» вышел в 1907 г. в Петербурге. Книга произвела большое впечатление на современников, о ней писали М. Волошин, К. Чуковский, В. Брюсов, С. Соловьев, Вяч. Иванов, Б. Садовской, А. Коринфский и др. Некоторыми критиками сборник был встречен восторженно. К 1916 г. увлечение Городецким у Г. Иванова прошло, и в данной статье разрыв был «заявлен официально».

  2.  …книга «Сосен перезвон»… — сб. Н. Клюева, вышедший в конце 1911 г. (на титульном листе дата — 1912 г.). В предисловии к нему В. Брюсов писал: «Огонь, одушевляющий поэзию Клюева, есть огонь религиозного сознания».

  3.  …немногие оценили стихи Клюева по достоинству. — О заметном сближении акмеистов и «Цеха поэтов» с Клюевым подробно см.: Азадовский К. Николай Клюев. С. 133 — 141. Там же см. об охлаждении отношений Брюсова и Клюева (с. 238). С Городецким Клюев разошелся много раньше.

  4.  …скупо говорят о последней. Между тем книга эта… — Речь идет о кн. Н. Клюева «Мирские думы» (Пг., Изд-во М. В. Аверьянова, 1916).

  5.  «Оттого, человече, я куревом…» — из ст-ния Н. Клюева «Что ты, нивушка, чернешенька…» (сб. «Мирские думы»).

  6.  «Покойные солдатские душеньки…» — из ст-ния Н. Клюева «Поминный причит» (сб. «Мирские думы»).

  7.  …более хрупкие и неприспособленные к жизни дарования Сергея Есенина и Сергея Клычкова. — См. гл. XVIII «Петербургских зим», где Г. Иванов свое отношение к поэзии Есенина заметно меняет. Однако в 1917 г. для него единственным настоящим «черноземным» голосом был голос Клюева.

  8.  «Пасутся в тумане олени…» — из ст-ния С. Клычкова «Предутрие» (сб. «Потаенный сад», 1913).

  9.  «Иду, в траве звенит мой посох…» — из ст-ния С. Есенина «Пойду в скуфейке, светлый инок…» (сб. «Радуница», 1916).

  10.  «Над твоими грезами я ведь сам ведун….» — неточно цитируется ст-ние С. Есенина «Выткался на озере алый свет зари…» В сб. «Радуница» после восьмой строки было: «Не отнимут знахари, не возьмет ведун — //Над твоими грезами я ведь сам колдун».