Олег Лекманов МАНДЕЛЬШТАМ И МАЯКОВСКИЙ: ВЗАИМНЫЕ ОЦЕНКИ, ПЕРЕКЛИЧКИ, ЭПОХА… (наблюдения к теме)

МАНДЕЛЬШТАМ И МАЯКОВСКИЙ: ВЗАИМНЫЕ ОЦЕНКИ, ПЕРЕКЛИЧКИ, ЭПОХА…

ДИСЦИПЛИНА партийная. Когда
Якобсона спрашивали: кто пять лучших поэтов
после Блока? он говорил: Хлебников, Маяковский,
Мандельштам, Пастернак, — а пятый? —
и потуплялся: «Асеев; но кто скажет:
Кузмин, не буду спорить».
(От К. Тарановского и О. Ронена).
Из «Записей и выписок» М.Л. Гаспарова¹

В задачу настоящей заметки входит попытка суммировать прямые и косвенные суждения Маяковского о Мандельштаме и Мандельштама о Маяковском, а также реминисценции Мандельштама из Маяковского и Маяковского из Мандельштама, с тем, чтобы, пусть — издалека, но услышать, как эти две «поэтические батареи разговаривали друг с другом»².

Оба стихотворца вступили в большую литературу (Мандельштам — чуть раньше, Маяковский — чуть позже) в эпоху, когда «явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие — в акмеизм— (Ахматова)³. Соответственно, Маяковский очень быстро начинает восприниматься читающей публикой, как футурист № 2 — менее радикальный и склонный к теоретизированию, чем Хлебников, но едва ли не столь же талантливый. А Мандельштам — далеко не так быстро — как акмеист № 2 — чье место располагается вслед за Гумилевым и рядом с Ахматовой.

«Молчаливая борьба Хлебникова и Гумилева» (Тынянов⁴) превратила этих двух поэтов в сознании читателя в полярные фигуры. Главным литературным антиподом Маяковского критика, с легкой руки К.И. Чуковского, избрала Анну Ахматову. Но и Мандельштам тоже не был забыт (Свидетельством чего может послужить, например, позднейший «Конспект речи о Мандельштаме»(1933) Б.М. Эйхенбаума, один из тезисов которого: «Мандельштам и Пастернак — этим соотношением заменилось прежнее: Маяковский — Есенин»⁵ в финале подкрепляется следующим выводом: «Мандельштам, конечно, возрождение акмеистической линии, обогнувшей футуризм»)⁶.

«Когда Маяковский в начале десятых годов приехал в Петербург, — со слов своего мужа записывала Н.Я. Мандельштам, — он подружился с Мандельштамом, но их быстро растащили в разные стороны—⁷.

Всё же следы интереса друг к другу и к творчеству друг друга сохранились в высказываниях поэтов, запечатленных современниками, и, главное, в стихах Маяковского и в стихах и статьях Мандельштама.

Характерно, что все (во всяком случае — все, известные нам) стихотворения Мандельштама, которые в разные годы осознанно, полуосознанно и неосознанно цитировались Маяковским, — это стихотворения, вошедшие во второе издание первой мандельштамовской книги «Камень» (1915) и примыкающие к ней: послереволюционного Мандельштама Маяковский, по-видимому, внимательно не читал или старался не читать. Единственное исключение, как будто, представляет собой мандельштамовское стихотворение «Декабрист» (1917), чей финал, согласно воспоминаниям Валентина Катаева, Маяковский продекламировал вслух после случайной встречи с Мандельштамом в магазине Елисеева⁸. Однако Н.Я. Мандельштам уточнила, что «Маяковский крикнул через тогда еще узкую стойку с колбасами: Как аттический солдат, в своего врага влюбленный⁹…» — то есть он припомнил и процитировал финал четвертой строфы юношеского стихотворения Мандельштама «Теннис» (1913).

Строки из знаменитого стихотворения Маяковского «Скрипка и немножко нервно» (1914):

отчетливо перекликаются со следующими строками стихотворения Мандельштама 1912 года «Образ твой, мучительный и зыбкий…»:

Заглавие стихотворения Маяковского «Notre Dame» (1925) может быть случайно, а может быть и нет совпало с заглавием программного стихотворения Мандельштама 1912 года¹⁰.

А стихотворение Мандельштама «Сегодня дурной день…» (1911), помещенное в первом номере акмеистического журнала «Гиперборей» за 1912 год встык со стихотворением «Образ твой мучительный и зыбкий…», вероятно послужило ритмической основой для «Левого марша» (1918) Маяковского, на что в разговоре с поэтом Александром Гатовым обратил внимание сам Мандельштам: «А Наш марш [так у Гатова. — О.Л.] Маяковского был у всех на слуху:

Неожиданно Мандельштам проскандировал: «Дней бык пег…».

— Каждому ясно, откуда эти строки из односложных слов. Помните мое:

Действительно, возразить было трудно!»¹¹ Косвенное подтверждение правоты Мандельштама содержат мемуары Л.Ю. Брик, где сообщается, что стихотворение «Сегодня дурной день…» Маяковский любил и часто читал вслух (два других мандельштамовских стихотворения, упоминаемых Брик, — это «Петербургские строфы» 1913 года и «Аббат» 1915 года): «Мандельштама Маяковский читал всегда напыщенно:

Нравилось ему, как почти всё рифмованное о животных:

Публично Маяковский о Мандельштаме, судя по всему, высказываться избегал (во всяком случае, имени Мандельштама нет в составленном Н.Ф. Рябовой «Указателе имен и названий» к полному собранию сочинений поэта)¹³. Тем не менее, Мандельштам, с полным на то правом мог принять на свой счет, например, оценку Маяковским творчества Вячеслава Иванова и Анны Ахматовой, прозвучавшую на «Чистке современной поэзии» 19 января 1922 года (об этом вечере Мандельштам как очевидец рассказывал в заметке «Литературная Москва»)¹⁴: «… счесть вдруг нулями таких писателей, как Иванов и Ахматова? Разумеется, как литературные вехи, как последыши рухнувшего строя они найдут свое место на страницах литературной истории, но для нас, для нашей эпохи — это никчемные, жалкие и смешные анахронизмы»¹⁵.

Мандельштам с его широтой взглядов и обостренным интересом к футуризму, если верить Георгию Иванову, уже в 1913 году «начал писать — задолго до Пастернака и в сто раз хуже — собственного «Лейтенанта Шмидта» рублеными рифмами Маяковского. Но опомнившись и вернувшись в лоно «Цеха», он уничтожил его»¹⁶.

Однако, еще до возвращения «в лоно Цеха», Мандельштам и Михаил Зенкевич (благословленные Владимиром Нарбутом, отсутствовавшим в эту пору в Петербурге), предприняли попытку сближения с футуристами, прежде всего как раз в лице Маяковского. «В это время у нас велись переговоры о блоке между левыми акмеистами и футуристами. И там, вот [на лекции К.И. Чуковского о футуризме. — О.Л.], должен был выступать Мандельштам от акмеистов. Мы с ним вместе кое-что работали, но основное он сам всё сделал», — вспоминал впоследствии Зенкевич в беседе с В.Д. Дувакиным¹⁷. Процитируем здесь еще несколько фрагментов этой беседы, ясно показывающих, что инициатива сближения с футуристами проистекала, в первую очередь, именно от Мандельштама и что от футуристов представительствовал, в первую очередь, именно Маяковский. «Они соглашались, чтобы туда, значит, <вошли> я, Нарбут и Мандельштам… Это они соглашались блокироваться. В это время посредником был брат <Давида> Бурлюка, Николай Бурлюк [член «Цеха поэтов». — О.Л.] <…> и вот тут было первое совместное выступление. Выступал, ну, теоретически больше, а не только со стихами, Мандельштам, готовил выступление. Он ко мне приходил и потом… он говорил: «Я у них был…» Ну, в общем, говорит: «Я их видел. Это такая богема, богема, знаешь. Вот пойдем на вечер… Я заново переписал это выступление» и так далее. Ну, и вот он там выступал <…> Они на лекцию его [Чуковского. — О.Л.] пришли… Вот пришел Маяковский, он там выступал, и выступал Мандельштам. Других я не помню. Никто не выступал¹¹⁸.

Как бы то ни было, но в стихотворении Мандельштама «Американка» 1913 года изображен характерно футуристический пейзаж и употреблена та же рифма — «трубы — губы» — что и в стихотворении Маяковского «Кое-что про Петербург» (отмечено Н.И. Харджневым)¹⁹:

Реминисценция из Маяковского многочисленными капиллярами связана в этом стихотворении с целым комплексом урбанистических «американских» мотивов, поскольку и сама Америка воспринималась Мандельштамом, прежде всего, как родина новой, «адамистической» культуры. (Ее провозвестниками Мандельштам, в частности, считал Джека Лондона и Уолта Уитмена — чье влияние на Маяковского, заметим, было весьма существенным. «Безукоризненным физическим и душевным здоровьем» Лондона Мандельштам не без иронии восхищался в одной из рецензий 1913 года²⁰; об Уитмене, который «как новый Адам, стал давать имена вещам» и «дал образец первобытной, номенклатурной поэзии, под стать самому Гомеру»²¹, Мандельштам безо всякой иронии писал в начале 1920-х годов). Похоже, что Мандельштам не без основания видел в футуристе Маяковском большего «адамиста», чем в пропагандирующих адамизм Городецком и Гумилеве.

Какая опасность таилась в приверженности к «адамистической» культуре? Опасность пренебречь достижениями «мировой культуры», опасность впасть в «культурное одичание» (как сказано в мандельштамовской рецензии на собрание сочинений Джека Лондона)²². От подобной опасности Мандельштам пытался предостеречь Маяковского в серии статей, написанных в послереволюционную эпоху. Так, в заметке «Литературная Москва» (1922) он констатировал: «Великолепно осведомленный о богатстве и сложности мировой поэзии, Маяковский, основывая свою «поэзию для всех», должен был послать к черту [намек на заглавие знаменитого манифеста футуристов? — О.Л.] всё непонятное, то есть предполагающее в слушателе малейшую поэтическую подготовку. Однако обращаться в стихах к совершенно поэтически неподготовленному слушателю — столь же неблагодарная задача, как попытаться усесться на кол [намек на заглавие эпатажного стихотворения еще одного «адамиста» — Михаила Зенкевича? — О.Л.]²³. Совсем неподготовленный совсем ничего не поймет, или же поэзия, освобожденная от всякой культуры, перестанет вовсе быть поэзией и тогда уже по странному свойству человеческой природы станет доступной необъятному кругу слушателей. Маяковский же пишет стихи, и стихи весьма культурные: изысканный раешник, чья строфа разбита тяжеловесной антитезой, насыщена гиперболическими метафорами и выдержана в однообразном коротком паузнике. Поэтому совершенно напрасно Маяковский обедняет самого себя. Ему грозит опасность стать поэтессой, что уже наполовину совершилось»²⁴ (отметим, в скобках, что колкая шутка Мандельштама о Маяковском-поэтессе была замечена и превращена в бумеранг желчным Федором Сологубом, который говорил В.В. Смиренскому в 1925 году: «…Мандельштам и Маяковский — не поэты, а поэтессы»)²⁵.

Показательно, впрочем, что в статье «Буря и натиск», написанной всего лишь год спустя после «Литературной Москвы», Мандельштам оценивал тяготение Маяковского к «поэзии для всех» совсем по-другому: «Отвратительную газету недавней современности, в которой никто ничего не мог понять, он заменил простой здоровой школой. Великий реформатор газеты, он оставил глубокий след в поэтическом языке, донельзя упростив синтаксис и указав существительному почетное и первенствующее место в предложении. Сила и меткость сближают Маяковского с традиционным раешником»²⁶.

В разное время по-разному относился Мандельштам и к той роли Маяковского, которая, по понятным причинам, напрямую не обсуждалась ни в одном из мандельштамовских текстов, предназначенных для печати: к роли поэта-гражданина, верой и правдой служащего советскому государству и советскому правительству.

Пик раздражения Мандельштама против Маяковского — лояльного советского литератора, по-видимому, пришелся на зиму 1929/30 гг., то есть, на время создания мандельштамовской антисоветской и антиписательской «Четвертой прозы».

Хотя полемике Мандельштама с А.Г. Горнфельдом на страницах «Четвертой прозы» предшествовала полемика с тем же Горнфельдом, развернутая Г.О. Винокуром на страницах журнала Маяковского «ЛЕФ» (отмечено Б.М. Гаспаровым)²⁷, имя Маяковского отсутствует в списке из 15 известных советских писателей, заступившихся за Мандельштама в «Литературной газете» от 13 мая 1929 года.

В «Четвертой прозе» Мандельштам, не упоминая о Маяковском ни разу, всё же ухитрился напомнить о нем читателю, по крайней мере, однажды: с теплотой отзываясь о главном в 1920-х гг. поэтическом сопернике Маяковского — Сергее Есенине: «В Доме Герцена <…> некий Митька Благой — лицейская сволочь, разрешенная большевиками для пользы науки, — сторожит в специальном музее веревку удавленника Сережи Есенина»²⁸.

Это «Сережи Есенина» удивляет каким-то совсем «не-манделыптамовским», сентиментальным надрывом (причем контекст послужить оправданием в данном случае не может: «Митьки» влекло за собой не «Сережи», а «Сережки»). Правдоподобным объяснением этого стилистического сбоя кажется нам следующее: Мандельштам в приведенном отрывке полемизировал с фрагментом программной статьи Маяковского «Как делать стихи?», в котором рассказывалось о работе Маяковского над первой строкой стихотворения «Сергею Есенину» (писавшегося, кстати сказать, в ответ на социальный заказ, спущенный сверху «поэтам СССР»²⁹. Необходимо было убедить широкие народные массы в нелепости самоубийства Есенина). Вот этот фрагмент статьи Маяковского: «Начинаю подбирать слова.

Какая из этих строк лучше?

Все дрянь! Почему?

Первая строка фальшива из-за слова «Сережа». Я никогда так амикошонски не обращался к Есенину, и это слово недопустимо и сейчас, так как оно поведет за собой массу других фальшивых, не свойственных мне и нашим отношениям словечек: «ты», «милый», «брат» и т.д.»³⁰.

Отметим, что взаимоотношения Мандельштама и Есенина также были далеко не идиллическими: «Сергей Есенин однажды даже пытался бить Мандельштама»³¹.

Представление Мандельштама о Маяковском, как о благополучном советском писателе, было в одну минуту опрокинуто «океанической вестью о смерти Маяковского. Как водяная гора жгутами бьет позвоночник, [эта весть] стеснила дыхание и оставила соленый вкус во рту» (набросок к «Путешествию в Армению», 1931-1932)³². Выступая вслед за Б.М. Эйхенбаумом (чей доклад мы уже цитировали в этой заметке) на собственном поэтическом вечере, состоявшемся 14 марта 1932 года, Мандельштам, как вспоминает очевидец, «минут тридцать пять (без преувеличения) говорил о том, что Эйхенбаум оскорбил Маяковского, что он не смел даже произносить его имени рядом с именами остальных (как нельзя, недопустимо сравнивать Есенина, Пастернака, Мандельштама с Пушкиным или Гете³³). Маяковский гигант, мы не достойны даже целовать его колени³⁴».

Столь высокая оценка творчества Маяковского не в последнюю очередь была связана с тем решительным и стремительным поворотом в сторону авангарда, который поэзия самого Мандельштама проделала в начале тридцатых годов. Достаточно сказать, что основные черты поэтики Маяковского, перечисленные М.Л. Гаспаровым в его недавней работе, с меньшей или большей отчетливостью прослеживаются и у позднего Мандельштама (у Мандельштама — автора «Камня» выявить их было бы просто невозможно). «Нарочито грубый язык» («Чтоб объездить всю курву Москву» — здесь и далее, все примеры взяты из стихотворений Мандельштама), «перекошенные склонения» («Бежит волна-волной, волне хребет ломая»), «расшатанные рифмы» («скважист-княжеств»), «гиперболические, вещественно-зримые, плакатно-яркие образы» («На Красной площади всего круглей земля // И скат ее твердеет добровольный»), «нововыдуманные слова» (только один пример из множества: в стихотворении «Ариост»( 1933) Мандельштам употребляет неологизм «лазорье», позаимствованный из поэмы Маяковского «Облако в штанах») — все эти черты поэтики, у Маяковского (как показал М.Л. Гаспаров) выводимые из «языкового образа площадного митингового оратора», «объявляющего новые истины, для которых старый язык не приспособлен»³⁵, у Мандельштама, как бы ни парадоксально это прозвучало, выводятся из отчасти сходных оснований.

Иронизировавший в свое время над «поэзией для всех», пропагандировавшейся Маяковским, Мандельштам 21 января 1937 года писал Ю.Н. Тынянову: «…последнее время я становлюсь понятен решительно всем. Это грозно»³⁶.

Второй поворот, который поэзия Мандельштама совершила в воронежской ссылке, — это поворот к признанию советской действительности. И здесь также не обошлось без влияния примера Маяковского.

В одном из вариантов финала своих итоговых «Стихов о неизвестном солдате» (1937) Мандельштам писал:

Стремясь заключить союз с государством, Мандельштам «указывал» как на своих предшественников, на двух великих русских поэтов прошлого: Пушкина (чьи строки «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, // И назовет меня всяк сущий в ней язык» эхом отозвались в мандельштамовской строке «Всяк живущий меня назовет»). И на Маяковского (ср. мандельштамовское «Становлюсь рядовым той страны» с хрестоматийно-известными строками Маяковского: «умри мой стих. // умри, как рядовой»; строку «И союза ее гражданином» с не менее знаменитым финалом «Стихов о советском паспорте»: «Читайте, // завидуйте, //я — гражданин // Советского Союза»: и, наконец, строку «Становлюсь на призыв и учет» со следующими строками из поэмы Маяковского «Во весь голос»: «Я, // ассенизатор и водовоз, // революцией // мобилизованный и призванный»}.

Разумеется, тема «Мандельштам и Маяковский» еще очень и очень далека от исчерпания. Мы же будем считать свою задачу выполненной, если нам удалось, пусть весьма поверхностно и не до конца, но всё же объяснить одну странность в эпиграфе к настоящей заметке: почему имя Кузмина «дисциплинированный» Якобсон назвать «постеснялся», а Мандельштама — нет?

1. Новое литературное обозрение. — М., 1996. — № 20. — С. 444-445.

2. Ср.: Мандельштам. — С. 207. О Маяковском и Мандельштаме см., прежде всего: Флейшман Л. О гибели Маяковского как литературном факте (постскриптум к статье Б.М. Гаспарова) // Slavica Hierosolymitana. — 1979. — № 4; Ронен О. Три призрака Маяковского // Шестые тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. — Рига; Москва, 1992; Кацис Л. Маяковско-Пастернаковские эпизоды в «Путешествии в Армению» и «Разговоре о Данте» Осипа Мандельштама (К проблеме: «Вторая проза» «первых поэтов») // Russian Literature. — Amsterdam. — # XLI. (1997). См. также: Кривулин В. От немоты к немотству (Маяковский и Мандельштам) // Звезда. — Л., 1991. — № 1; Петрова Н. Мотив «флейты»: Маяковский и Мандельштам // Литературное обозрение. — М., 1993. — № 9/10.

3. Ахматова А.А. Коротко о себе // Ахматова А.А. Тайны ремесла. — М., 1986. — С. 17.

4. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. « С. 180.

5. Эйхенбаум Б.М. О литературе (Работы разных лет). — М., 1987. — С. 447.

6. Там же. — С. 449.

7. Мандельштам Н.Я. Вторая книга. — С. 373.

8. См.: Катаев В.П. Трава забвения // Новый мир. — М., 1967. — № 3.

9. Мандельштам Н.Я. Вторая книга. — С. 373.

10. Попытка «сопоставительного» разбора этих двух стихотворений, предпринятая Д. Ивлевым, кажется нам малоудачной (см.: Ивлев Д. Стихотворения О.Мандельштама и В.Маяковского «Notre Dame»: Опыт анализа // Филологические науки. — М., 1981. — № 6).

11. Гатов Л.Б. Уроки мастерства // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. — С. 18.

12. Брик Л.Ю. Чужие стихи (Глава из «Воспоминаний») // В. Маяковский в воспоминаниях современников. — М., 1963. — С. 352. О том, что Маяковский ценил «Петербургские строфы» Мандельштама, сообщал в своей неопубликованной беседе с В.Д. Дувакиным и М.А. Зенкевич: «Мандельштама он [Маяковский. —О.Л.] отметил только: Черпали воду ялики, и чайки // Морские посещали склад пеньки— (ОФ НБ МГУ, кассета 2 / 9). Здесь и далее воспоминания Зенкевича цитируются по нашей расшифровке этой записи.

13. См.: <Рябова Н.Ф.> Указатель имен и названий // Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. — М., 1960. — Т. 13. В приватных беседах Маяковский высказывался о Мандельштаме по-разному (не в последнюю очередь — в зависимости от того, кто был его собеседником). Так, Л.Б. Гатову запомнилась характеристика «хороший поэт» (см.: Гатов А.Б. Ор. cit. — С. 19). А в мемуарных заметках Алексея Крученых приведено следующее высказывание Маяковского, относящееся к 1929 году: «Ж<аров> наиболее печальное явление в современной поэзии. Он даже хуже, чем О. Мандельштам» (Крученых А.Е. Живой Маяковский // Крученых А.Е. Наш выход. К истории русского футуризма. — М.. 1996. — С. 150).

14. См.: Мандельштам. — С. 275.

15. Маяковский В.В. Полн. собр. соч: В 13 т. — М., 1959. — Т. 12. — С. 460. Ср. с идеологическим противопоставлением Мандельштама и Маяковского в мемуарном очерке Иннокентия Оксенова: «… после того как жеманный Георгий Иванов прошепелявил свои стихи о веселой труппе бродячих гимнастов, после торжественной меди Осипа Мандельштама и старинной мудрости Кузмина — у круглой печки в углу комнаты вырос большой, мускулистый и напряженный человек, самая внешность которого была потрясающим контрастом женственному облику типичных представителей литературно буржуазной богемы» (Оксенов И. Маяковский в дореволюционной литературе // Ленинград. — Л., 1921. — № 4. — С. 96).

16. Иванов Г.В. Осип Мандельштам // Иванов Г.В. Собр. соч.: В 3 т. — М., 1994. — Т. 3. — С. 619.

17. Из общих работ, связанных с темой «Мандельштам и футуризм», см., прежде всего: Мец А.Г. Эпизод из истории акмеизма // Пятые Тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. — Рига, 1990; Парнис А.Е. Штрихи к футуристическому портрету О.Э. Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам. — М., 1991. См. также: Ланн Ж. К. Мандельштам и футуризм. Вопрос о зауми в поэтической системе Мандельштама // Столетие Мандельштама: Материалы симпозиума. — Tenafly, 1994.

18. Ср. в письме Владимира Нарбута к Зенкевичу, по всей видимости, самым непосредственным образом связанном с событиями, описанными последним в беседе с Дувакиным: «Так — о сближении с кубофутуристами <…> Я, конечно, не имею ничего против их литературной платформы <…> Относительно издания сборника тоже вполне согласен: да, нужны и твой и мой. Можно и вместе (Хорошо бы пристегнуть стихи какого-нибудь кубиста Мандель<штам> мне не особенно улыбается для этой именно затеи.) Лучше Маяковский или Крученых, или еще кто-либо, чем тонкий (а Мандель<штам>, в сущности, такой)» (Арион. — М., 1995. — № 3. — С. 48-49).

19. См.: Мандельштам О.Э. Стихотворения. — Л., 1973. — С. 262.

20. См.: Мандельштам О.Э. Камень. — Л., 1990. — С. 198.

21. Мандельштам. — С. 180. Об Уитмене Мандельштам в присутствии Маяковского рассуждал на лекции К.И. Чуковского. См. в беседе Зенкевича с Дувакиным: «Уитмен — это, говорит, человек, который… поэт, который идет и раскланивается с явлением: снимает шляпу и идет дальше». Ср. со знаменитыми строками из поэмы Маяковского «Облако в штанах»: «Эй, вы! // Небо! // Снимите шляпу! // Я иду!»

22. Мандельштам О.Э. Камень. — Л., 1990. — С. 198.

23. Мы имеем в виду программное стихотворение Зенкевича «Посаженный на кол» (1912).

24. Мандельштам. — С. 276-277. Решимся ли мы сказать, что Мандельштам здесь проявляет ту «чудовищную неблагодарность» по отношению к Маяковскому, о которой он сам год спустя с возмущением будет писать в заметке «Выпад»? (см.: Мандельштам. — С. 211).

25. Цит. по: Неизданный Федор Сологуб. — М., 1997. — С.407.

26. Мандельштам. — С. 290. Ср., впрочем, в этой же статье следующий иронический пассаж: «Маяковский ходит с глобусом, изображающим земной шар, и прочими моделями наглядного обучения для просвещения масс» (Там же). Этот пассаж был (вряд ли — намеренно) «подправлен» Мандельштамом в 1935 году. В рецензии на сборник стихов Г. Савинкова «Восток» Мандельштам писал: «По земному шару, который Маяковский обошел почти весь и всерьез» (цит. по: Вопросы литературы. — М., 1980. — № 12. — С. 255).

27. См.: Гаспаров Б.М. «Извиняюсь» // Культура русского модернизма. Статьи, эссе и публикации. В приношение Владимиру Федоровичу Маркову. — М., 1993. В этой превосходной статье со ссылкой на свидетельство Р.О. Якобсона указывается также, что Мандельштам, наряду с Маяковским, принимал участие в деятельности Московского лингвистического кружка (см.: Гаспаров Б.М. Ор. cit. — С. 116).

28. Мандельштам. — С. 94.

29. Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. — Т. 12. — С. 96.

30. Там же. — С. 103. Реминисценция из пьесы Маяковского «Мистерия-Буфф» в финале «Четвертой прозы» выявлена Б.М. Гаспаровым (См.: Гаспаров Б.М. Op. cit. — С. 119).

31. Коваленков А.А. Хорошие, разные… Литературные портреты. — М., 1966. — С. 12.

32. Мандельштам. — С. 358.

33. Ср. со сходным ходом мысли в эпиграмме Мандельштама на Георгия Шенгели, где Шенгели — «российских ямбов керченский смотритель—, иронически назван «гонителем» Маяковского. Очевидный прообраз этой эпиграммы — известная басня Крылова.

34. Соколова Н. 14 марта 1933 г. Вечер Осипа Мандельштама (Из старых записей) // Мандельштам О.Э. «И ты, Москва, сестра моя, легка…». Стихи, проза, воспоминания, материалы к биографии. Венок Мандельштаму. — М., 1990. — С. 441. С.И. Липкину, также присутствовавшему на этом вечере, запомнилась фраза Мандельштама: «Маяковский — точильный камень русской поэзии!» (См.: Липкин С.И. Угль, пылающий огнем. Зарисовки и соображения. — М., 1991. — С. 20). Приведем также суждение Мандельштама о Маяковском, по памяти процитированное Зенкевичем в беседе с В.Д. Дувакиным: «…он говорил, что Маяковский больше, чем Пастернак. С тем, говорит, еще можно состязаться, а с этим, говорит, нельзя состязаться. Вот, говорит, что-то громадное по лестнице идет, и я вижу, что это идет Маяковский. И вот он… именно громадное, в смысле… что-то, там, идет — облако или туча какая-то…»

35. Гаспаров М.Л. Владимир Маяковский // Очерки истории языка русской поэзии XX века. Опыты описания идиостилей. — М., 1995. — С. 364.

36. Мандельштам О.Э. Собр. соч.: В 4 т. — М., 1997. — Т. 4. — С. 177.

37. Отметим, что образностью, характерной для «Стихов о неизвестном солдате» и их «канонического» финала пронизан следующий черновой фрагмент к «Путешествию в Армению», по-видимому, навеянный размышлениями о стихах Маяковского: «В хороших стихах слышно, как шьются черепные швы, как набирает власти [и чувственной горечи] рот и [воздуха лобные пазухи, как изнашиваются аорты] хозяйничает океанской солью кровь» (Мандельштам. — С. 358).