РЮРИК ИВНЕВ

(МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ КОВАЛЕВ)

(1891 — 1981)

Я хочу, чтобы вместо венков,
Ученых критиков гула,
Чья-нибудь грудь от моих стихов,
Как от ветра в поле, вздохнула…
Рюрик Ивнев

      Рюрик Ивнев (псевдоним Михаила Александровича Ковалева) родился в Тифлисе 11 февраля 1891 года (по старому стилю) в дворянской семье. Его отец, А. С. Ковалев, капитан русской армии, служил помощником военного прокурора Кавказского Военно-Окружного суда, и был сыном надворного советника Эриванской губернии. Детей (у Михаила был старший брат Николай) воспитывала мать, А. П. Ковалева-Принц. Среди ее предков был голландский граф, приехавший в Россию при Петре I. После смерти отца 1894 году семья переехала в город Карс, где мать получила должность начальницы женской гимназии.
По настоянию матери сыновья определяются в Тифлисский кадетский корпус, в котором Михаил проучился с 1900 по 1908 год. После окончания кадетского корпуса Михаил приходит к мысли, что карьера военного не для него, и уезжает в Петербург, где становится студентом юридического факультета Императорского университета. В 1912 году он вынужден оставить Петербургский университет и перебраться в Москву для продолжения образования. В 1913 году он заканчивает Московский университет с дипломом правоведа и возвращается в Петербург, где поступает на службу в Канцелярию государственного контроля.
Первые литературные опыты Михаила Ковалева приходятся на годы обучения в кадетском корпусе. Именно тогда, в 1904 году, рождаются первые стихи, которые он читает своим друзьям. В 1909 году появляется его первая публикация в коллективном «Студенческом сборнике», вышедшем в Вышнем Волочке, — стихотворение «Наши дни» (подписано: М. Ковалев).
Два года спустя начинающий литератор решился показать свои стихи и прозу А. Блоку, придя к нему домой как раз в день его рождения, — и получил неблагоприятный отзыв. Следующие два стихотворения были опубликованы в 1912 году в большевистской газете «Звезда». Вскоре Михаил, вместе с В. Шершеневичем, К. Олимповым, Василиском Гнедовым и другими, вошел в группу эгофутуристов и стал часто печататься в альманахах и сборниках, выпускавшимися издательствами «Петербургский глашатай», «Центрифуга», «Мезонин поэзии». В 1913 году выходит его первая книга стихов «Самосожжение» (Откровения)» Кн. 1. Лист 1. Михаил Ковалев становится Рюриком Ивневым. Сам поэт говорил, что этот псевдоним родился во сне, буквально за день до запуска в тираж «Самосожжения». Книга не осталась незамеченной. Молодой поэт получает известность. Перед ним распахиваются двери гостиных и литературных салонов. Он знакомится со многими известными и начинающими поэтами и писателями — Д. Мережковским и З. Гиппиус, М. Кузминым, Н. Гумилевым, Анной Ахматовой, Ф. Сологубом, В. Маяковским. Затем выходят Лист 2-й (СПб., 1914; на посл. стр.:1913) и Лист 3-й (СПб., 1916). В 1917 году на их основе Рюрик Ивнев выпустил сборник «Самосожжение: Книга стихов. 1912 — 1916 г.г.».
В тот же период появились сборники «Пламя пышет» (М., изд-во «Мезонин поэзии», 1913). В 1916 году выходит книга стихов «Золото смерти» (М., изд-во «Центрифуга»). Свое первое прозаическое произведение — маленькую повесть «Неизбежное» — Ивнев напечатал в альманахе «Решетка» (СПб., 1912). Десятки его рассказов и новелл публиковались в самых различных изданиях и альманахах — «Лукоморье», «Огонек», «Вершины», «Биржевые ведомости». Перед самой революцией публикуется роман «Несчастный ангел», резко раскритикованный в печати.
В начале второй мировой войны Ивнев, подобно многим, испытал шовинистические настроения, что проявилось в ряде его стихов и брошюре «Как победить Германию?».
Февральскую революцию Рюрик Ивнев встретил восторженно. Поэта захватила политическая деятельность. На одном из митингов он знакомится с А. Луначарским и после Октября становится его секретарем. В качестве корреспондента газеты «Известия ВЦИК» принимает участие в работе Четвертого Чрезвычайного Съезда Советов, ратифицировавшего Брестский мирный договор.
В 1918 году Ивнев переезжает в Москву, где встречается с С. Есениным (с которым был знаком с 1915 года), В. Шершеневичем и А. Мариенгофом, и примыкает к имажинистам. Через два месяца после подписания «Декларации» имажинистов, в марте 1919 года публикует в «Известиях» «Письмо в редакцию», в котором объявляет о своем выходе из «Ордена имажинистов» из-за «полного несогласия с образом действия этой группы».
Летом 1919 года Ивнев в составе агитпоезда имени Луначарского ездит по стране с выступлениями. Затем уезжает в Тифлис, откуда за доклад «Ленин и Россия» был выслан грузинским правительством. Ивнев возвращается в Москву и вскоре, по инициативе Луначарского, становится председателем Всероссийского Союза поэтов.
В сборнике «Имажинисты» (М., 1921) появилось «Открытое письмо» Ивнева Есенину и Мариенгофу от 3 декабря 1920 года: «Дорогие Сережа и Толя! Причины, заставившие меня уйти от вас в 1919 году, ныне отпали. Я снова с вами». Поэт был введен в правление «Ассоциации вольнодумцев», его стихи стали печататься в имажинистских сборниках.
В издательстве «Ордена имажинистов» в 1921 году вышел новый сборник стихов Ивнева «Солнце во гробе», составителем и редактором которого был С. Есенин. Ивнев издает также критическую книгу «Четыре выстрела в Есенина, Кусикова, Мариенгофа и Шершеневича» (М., 1921), печатается во всех четырех номерах журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном».
В 1925 году Ивнев побывал в Германии, потом работал во Владивостоке в издательстве «Книжное дело», в 1927 году посетил Японию.
Во второй половине двадцатых годов Рюрик Ивнев выпускает эпическую трилогию «Жизнь актрисы», в которую входят романы «Любовь без любви» (1925), «Открытый дом» (1927) и «Герой романа» (1928), не ставшие заметным явлением в литературе. В конце тридцатых работает над автобиографическим романом «У подножия Мтацминды». В эти же годы начинает работу над еще одним автобиографическим романом — «Богема», который Ивнев завершил за месяц до своей кончины. С 1936 года литератор жил в Тбилиси, в 1950 году вернулся в Москву.
После окончания Великой Отечественной Войны Рюрик Ивнев обращается к историческому прошлому России, работает в жанре драматургии, пишет исторические хроники: «Трагедия царя Бориса», «Сергей Есенин», «Емельян Пугачев», продолжает писать стихи. В последние годы своей жизни работает над мемуарами. Не дожив до своего девяностолетия трех дней, умер 19 февраля 1981 года.

«Мне страшно оттого, что есть на свете горе…»
«Чудовищно холодная луна…»
«Черный вечер. Русская судьба…»
«Еще недавно — камни, пыль и зной…»
«Говорят — есть язва, чума…»
«С каждым часом все ниже и ниже…»
«Заплакать бы, сердце свое обнажив…»
«Под свист, улюлюканье, адский хохот…»
«После ночи, проведенной с сутенерами…»
«Горькая радость в оскорблении…»
«Господи! Господи! Господи! Темный свод небес…»
«Сумасшедшие, неверные, окаянные…»
«Ветерочек, святой ветерочек…»
«Не степной набег Батыя…»
Пес
«Смотрю на кудри светлые, крутые…»
«Как все пустынно! Пламенная медь…»
«Ладони рук к лицу прижаты…»
«В моей душе не громоздятся горы…»
«Руки ломай. Не поможет…»
«От чар Его в позорной злобе…»
«Уста пристегнув к стремени…»
«Любовь, любовь, так вот она какая …»
«Шерстяные иглы смерти…»
«Короткого, горького счастья всплеск…»
«Был тихий день и плыли мы в тумане…»
«И я отравлен жалом свободы…»
«Слова — ведь это груз в пути…»

Мне страшно оттого, что есть на свете горе,
Мне страшно оттого, что где-то плачет мать.
Мне страшно оттого, что даже волны моря
Умеют по-звериному рычать.
И в час, когда встревожена стихия,
Они, играя пеной кружевной,
Уничтожают жизни молодые,
Смотря на них с улыбкой ледяной.
Мне страшно оттого, что даже солнце счастья
Таит в себе потенциальный мрак.
Мне страшно оттого, что рвется ум на части,
Но смысла жизни не поймет никак.
1907

Чудовищно холодная луна
И сквер, как оттиск массовых изданий.
Убийственный шаблон: он и она,
И цепи одинаковых желаний.

Куда уйти от этих общих дум,
От общих мыслей общего похмелья?
Здесь, как прибоя однотонный шум,
Протяжный гул дешевого веселья.

Ты вырваться не можешь из кольца,
Ты сам такой же — убиваться поздно.
Не подымай же темного лица
С немой тоской к недостижимым звездам.
1911

Черный вечер. Русская судьба.
Скрип повозок. Голоса степные.
Вот коснулись пламенного лба
Ледяные губы Византии.

Я смотрю на желтые виски
Той луны, что стала восходящей.
Черный вечер. Берега реки.
Кто-то сети спутанные тащит.

Точно рыба круглая в тисках,
Бьется темная планета наша.
Черный вечер. Черная река.
И над нами — золотая чаша.
1911

Еще недавно — камни, пыль и зной.
Теперь — прохлада ключевой воды.
И кажется, что вот — передо мной
Раскинулись не крыши, а сады.

Так вырастают крылья на горе,
А мертвый сон становится живым.
Я засыпаю с мыслью о тебе
И просыпаюсь с именем твоим.
1912

Говорят — есть язва, чума,
А это что —
Когда сходишь от любви с ума
И делаешься скотом!
За кусочек тела когда
Бога своего предаешь
И на просьбу: — хлеба подай —
Камень рябой подаешь.

Я бы лизал языком
Твоего любимого пса,
Я бы оставил свой дом,
Я бы забыл небеса,
Или так надо, чтоб скот
Кончил концом скота,
Чтобы тяжелый пот литься не перестал.

С каждым часом все ниже и ниже
Опускаюсь, падаю я,
Вот стою я, как клоун рыжий,
Изнемогающий от битья.

Захвачу я платочек рваный,
Заверну в него сухари,
И пойду пробивать туманы
И бродить до зари…

Но теперь печальна дорога
И тяжел мой удел.
Я не смею тревожить Бога —
У Него много дел.
1912

Заплакать бы, сердце свое обнажив,
Спокойно и гордо заплакать.
Мой господи! Я еле жив,
Я, как снег растаявший, как слякоть.

Я изолгавшийся уставший крот,
Ненавидящий блеск алмазный!
Ты видишь, как злится мой рот,
Какой я грязный!

И сердце… но есть ли оно?
И голос… Боже! Поймешь ли?
Почему я как темное дно,
Почему я такой нехороший?

Я пробовал молиться, жег
Свою душу, свою кровь, свое тело,
Но дух мой любить не мог,
И плоть моя не горела.

Теперь — равнина, путь…
Все прямо, без извилистых точек.
О, Господи, подыши мне на грудь
И пошли на меня ветерочек.
1913, Ярославль

Под свист, улюлюканье, адский хохот
Белоснежных зубов и ртов озорных
Пой, не боясь прослыть скоморохом,
О самых первых чувствах своих.

Пой о щенках с перебитыми лапами,
О любви. поруганной когортой самцов,
О покинутых девушках, любивших свято,
О младенцах, оторванных от грудных сосцов.

Пой о простых слезах человеческих,
О судорогах тоски вековой.
Пой о четырежды изувеченных,
о лежащих на каменной мостовой.

И чем горячей будет песня эта,
Тем холодней ее примет мир.
И первыми тебя осмеют поэты,
Превратив твою горькую псеню в тир.
1913

После ночи, проведенной с сутенерами,
С проститутками и сыщиками,
Я буду голубеющими взорами
Всматриваться в свою душу нищую.

И раскладывать мысленно на кубики
Свои чувствования (вот огорчение —
Больше грязненьких, чем голубеньких);
Не найти мне успокоения.

Все хорошее в мертвом мизинчике,
На трактирной заре голубеющем.
Сколько боли в отвратительно взвинченном,
В сердце изолгавшемся и грубеющем.

Радио-лечение по новейшей системе
Не изгонит ниточек усталости из телесной ткани;
И лежу вне дум, вне движений, вне времени,
Собственными жестокими мыслями израненный.
1913

Горькая радость в оскорблении,
В ударе, в визге, в плаче кнута,
В мучительном пренебрежении.
(Об этом молчат уста.)

Так сладостно одно движенье,
Движенье глаз кричащих и рта:
В нем сладость, и нежность, и пенье,
И отвратительная глиста.

Закрывать рукою глаза и уши,
И улыбнуться на липкий крик.
В улыбке этой — все наши души.
В улыбке этой — сладчайший лик.
Февраль 1914

Господи! Господи! Господи! Темный свод небес,
Монастырская душная келья,
Мне в холодное, мертвое сердце
Полоумный и сладкий бес
Льет преступное, сладкое зелье.
Неужели бритвой зарезаться?

Господи! Господи! Господи! Гордый, злой, пустой
Дух пляшет в несчастном теле
И выпячивает свои губы.
Одинокий и холостой —
Я в своей холодной постели
Буду мертвым, колючим, грубым…
Весна 1914, Нилова Пустынь

Сумасшедшие, неверные, окаянные,
Двуногие, обросшие шерстию,
Думайте, думайте постоянно
О неминуемом, о втором пришествии.

Раскуривая папиросы, икая проспектами,
Задыхаясь в материях новомодного покроя,
Вы соскучились по пулеметным секторам,
По расплющенным мозгам и теплой крови.

Вы отравили мою мысль и мое существование
И втиснули в сердце отчаяние и неверие,
Но последним уголком незагаженного сознания
Умоляю о перемене кругосветной серии.

Вы — когтями отвратительными и черствыми
Превратили мир в дьявольского именинника!
Можно легко вздохнуть только на заброшенном острове,
В деревянной келье умирающего схимника.
1914

Ветерочек, святой ветерочек
По Белому морю гулял,
От крови был ал платочек,
Корабль наш мыс огибал.
Голубочек наш, голубочек,
Голубочек наш погибал.
1915

Не степной набег Батыя,
Не анчара терпкий яд —
Мне страшны слова простые:
«Нет мне дела до тебя».

Не убийца, злу послушный,
Не кровавых пятен след —
Страшен голос равнодушный:
«До тебя мне дела нет».

Не смертельные объятья
И не траурный обряд —
Мне страшны слова проклятья:
«Нет мне дела до тебя».

Не взметенная стихия,
Не крушение планет —
Мне страшны слова людские:
«До тебя мне дела нет».

Забинтованные раны,
И волнуясь, и скорбя,
Слышу голос окаянный:
«Нет мне дела до тебя».

Я ко всем кидаюсь жадно,
Жду спасительный ответ,
Слышу шепот безотрадный:
«До тебя мне дела нет».
1915

Откуда ты взялся — черный, кудлатый,
Неимоверно славный пес?
Жил ты бедно или богато,
Где ты воспитывался и рос?

На мои вопросы не отвечая,
Ты только помахиваешь хвостом.
В безлюдном кафе, за чашкой чая,
Я раздумыаю о житье твоем.

Как человек, я тебя жалею,
Общепринята жалость к бездомным псам.
За окном — черноморский ветер веет
И волны подкатываются к берегам.

Об этом подумал я не сразу,
Но вдруг предо мной встал вопрос:
Возможен ведь, правда, этакий казус,
Что ты жалеешь меня, как пес.

И вот мы сидим — родные до боли,
Один — за столом, другой — под столом.
Я о твоей вздыхаю доле,
Ты — о житье бытье моем.
1915, Сухуми

Смотрю на кудри светлые, крутые
Как будто изгнанных из рая облаков.
Тот не поймет живой души России,
Кто не читал есенинских стихов.

Рязанский день я встречу у вокзала:
Мы дальше, друг мой, вместе держим путь.
Вот ты идешь — и светлый и усталый,
Блестя глазами, сгорбленный чуть-чуть.

А в час, когда пыланьем утомленный,
Ложится день, чтоб завтра утром встать,
Тебя таким притихшим и влюбленным
Душа моя хотела б созерцать.
1916

Как все пустынно! Пламенная медь.
Тугих колоколов язвительное жало.
Как мне хотелось бы внезапно умереть,
Как Анненский у Царскосельского вокзала!

И чтоб не видеть больше никогда
Ни этих язв на человечьей коже,
Ни эти мертвые пустынные года,
Что на шары замерзшие похожи.

Какая боль! Какая тишина!
Где ж этот шум, когда-то теплокровный?
И льется час мой, как из кувшина,
На голову — холодный, мертвый, ровный.
Декабрь 1918, Москва

Ладони рук к лицу прижаты.
Как облак, подо мной плывет земля.
Так лошадь под кнутом горбатым
Стоит, ушами шевеля.

Я задыхаюсь. Где-то воздух, воля,
Кузнечики молитвенно звенят.
За что, за что, как зверя в чистом поле,
За что, за что ты затравил меня?
Январь 1919, Москва

В моей душе не громоздятся горы,
Но в тишине ее равнин
Неистовства безумной Феодоры
И чернота чумных годин.

Она сильна, как радуги крутые
На дереве кладбищенских крестов.
Она страшна, как темная Россия,
Россия изуверов и хлыстов.

Зачем же я в своей тоске двуликой
Любуюсь на ее красу?
Зачем же я с такой любовью дикой
Так бережно ее несу?
1919, январь, М.

Руки ломай. Не поможет.
И на душе темнота.
Изъязвленным белком слепого
Смотрит ночь на меня.

Это белок будто стены
Мокрой и липкой тюрьмы.
Что же мне делать над трупом
Шумно зеленой реки?

Руки ломай. Не поможет.
Хруст отгоревших костей.
Вечер. Широкое небо.
Люди. Луна. Паруса.
1919, февраль, М.

От чар Его в позорной злобе
Я отхожу при свете дня,
Но Он, воскреснувший во гробе,
Он не отходит от меня.

Он здесь, в душе моей горбатой,
В ее животной теплоте.
Так и она людьми распята
С Ним вместе на Его кресте.
Зима 1919, Москва

Уста пристегнув к стремени,
Мы больше не слышим, не дышим.
О ком шумят волы времени
И лотос каспийский пышный?

Раскрыла колени Астрахань,
Глядит, смуглый горб обнимая,
Как синяя линия ястреба
Колеблется в воздухе мая.

Мы можем крикнуть земле: стой!
Телегой она остановится.
И каждая буква невестой
Червонного солнца становится.

И ты над собой пролетаешь,
Как туча над сонной водою.
К ладони земли приникаешь
Своей астраханской ладонью.

Уста пристегнув к стремени,
Летим, как рыбы на привязи,
Как будто кусок, из времени
С мясом и кровью вырезанный.
Май 1919, Киев

Любовь, любовь, так вот она какая —
Безжалостная, темная, слепая.

Я на нее гляжу, как на топор,
Который смотрит на меня в упор,

И вижу кровь и слышу запах душный,
Безумью лишь да ужасу послушный.
Январь 1920, Грузия

Шерстяные иглы смерти
Щекочат разбухший мозг.
Цела Азия — верите —
Мечется стадом коз.

Желтое, душное солнце
Входит в сердце, как нож.
От любви, позорной и едкой
Ты никуда не уйдешь.

Видишь — под рясою
Кожи — в липкой крови —
Черное, душное мясо
Черной и душной любви.
1920, январь, Грузия

Короткого, горького счастья всплеск,
Скрип эшафота.
Пьяных и жестких глаз воровской блеск,
Запах крови и пота.

Что ж ты не душишь меня,
Медлишь напрасно?
Может быть, Судного дня
Ждешь ты, о друг мой несчастный?

Горек и страшен плод
Нашей недолгой любви.
Песня — что бритва. Весь рот
От этих песен в крови.
Апрель 1920, Грузия

Был тихий день и плыли мы в тумане.
Я отроду не видел этих мест.
В последний раз на крест взглянул в Рязани
И с этих пор я не гляжу на крест.

Тяжелый сон мне сдавливает горло
И на груди как будто море гор,
Я вижу: надо мною ночь простерла
Свой удручающий простор.
12 октября 1920, Рязань

И я отравлен жалом свободы,
Чума запахнулась в мои уста.
Как государства и как народы
Я отвернулся от креста.

Но мертвый холод все бьется, бьется
В костях, как пойманная мышь.
Кто от креста не отвернется,
Тот будет голоден и наг.

А неба черного широкий бак
Морозом мрамора в лицо мне дышит.
21 декабря 1920, М.

Слова — ведь это груз в пути,
Мешок тяжелый, мясо с кровью.
О, если б я мог найти
Таинственного междусловья.

Порой мне кажется, что вот
Они, шумя, как птицы в поле,
До боли разевая рот,
Гурьбою ринутся на волю.

Но иногда земля мертва,
Уносит все палящий ветер.
И кажется, что все на свете —
Одни слова.
1923