ВАДИМ ГАБРИЭЛЕВИЧ ШЕРШЕНЕВИЧ
(1893 – 1942)
Чуть опаляя кровь и мозг
Жонглирует словами Шершеневич…
А. Мариенгоф
…я — последний имажинист.
В. Шершеневич
Вадим Габриэлевич Шершеневич родился в Казани 25 января 1893 года в семье профессора-юриста Казанского (позже Московского) университета Габриэля Феликсовича Шершеневича, крупного ученого-правоведа, члена кадетской партии и автора ее программы, депутата I Государственной думы; мать, Евгения Львовна Львова, была оперной певицей. В девять лет (вместо положенных десяти) поступил в гимназию. После переезда с родителями в 1907 году в Москву он учился в известной частной гимназии Л.И. Поливанова (ранее ее закончили В. Брюсов, Андрей Белый, С.М. Соловьев). Затем он поступил в Мюнхенский университет, на филологический факультет; продолжил учебу в Московском университете — сначала на юридическом, затем на математическом факультете, который и закончил.
Стихи начал писать еще в гимназии и в восемнадцать лет, студентом, напечатал первую книжку — «Весенние проталинки», отмеченную сильным влиянием поэзии Бальмонта. Через два года выпустил вторую — «Carmina» (1913), отразившую увлечение Блоком. О ней с большой похвалой отозвался Н. Гумилев: «Прекрасное впечатление производит книга Вадима Шершеневича. Выработанный стих (редкие шероховатости едва дают себя чувствовать), непритязательный, но выверенный стиль, интересные построения заставляют радоваться его стихам».
В том же 1913 году у Шершеневича происходит поворот от символизма к футуризму. Вместе с Грааль-Арельским, Л. Заком, Рюриком Ивневым и другими он создает группу эгофутуристов «Мезонин поэзии». Принимает активное участие в альманахах, выпускаемых издательством «Петербургский глашатай», и занимается подготовкой альманахов московского издательства «Мезонин поэзии», которое фактически и возглавляет. До конца года он успевает издать еще две книги стихов — «Экстравагантные флаконы» и «Романтическая пудра». Он становится теоретиком и пропагандистом футуризма — переводит книги Ф.-Т. Маринетти, выпускает сборники собственных статей.
Работоспособность и быстрота творческого возмужания Шершеневича поразительны: за четыре-пять лет он проходит путь от символизма к эгофутуризму и — 21-летним — начинает разрабатывать теорию имажинизма.
Убежденность в том, что «искусство должно быть современным, иначе оно не тронет», стремление найти созвучную эпохе форму, новыми средствами передать резко участившийся ритм жизни — все это проявилось в следующей книге стихов Шершеневича — «Автомобилья поступь»(1916), наиболее значительной у него в дореволюционный период.
В 1915 году, оставив на время учебу, он зачисляется вольноопределяющимся в автомобильную часть и попадает, правда ненадолго, на фронт.
После революции читал лекции по стихосложению в Пролеткульте, в отделе ИЗО Наркомпроса готовил к изданию многотомный словарь художников. Вместе с Маяковским писал тексты для плакатов РОСТа. С В. Каменским и Рюриком Ивневым участвовал в создании Всероссийского союза поэтов, а затем, с мая 1919-го, более года был его председателем.
В 1918 году Шершеневич сблизился с С. Есениным и А. Мариенгофом. Был учрежден «Орден имажинистов». Основным теоретиком имажинизма стал Шершеневич. В январе 1919-го был опубликована «Декларация», фактически написанная им, в 1920-м — его книга «2х2=5». Яркий оратор, блестящий полемист, он постоянно выступал на многочисленных вечерах-диспутах с участием группы, пропагандируя имажинизм, отражая критику литературных противников.
Вышли новые поэтические книги Шершеневича — «Крематорий. Поэма имажиниста» (1919) и «Лошадь как лошадь» (1920), которая может считаться основной у него в имажинистский период творчества.
В последующие годы выпустил книгу поэм «Кооперативы веселья» (1921), пьесу «Одна сплошная нелепость» (1922) и книгу о творчестве своих товарищей по ордену Мариенгофа, Ивнева, Кусикова и Есенина «Кому я жму руку» (1921). С 1919 по 1925 участвовал в девяти коллективных сборниках группы.
В 1926 году Шершеневич издал собственный сборник «Итак итог», действительно оказавшийся его последней поэтической книгой. В ней он отошел от имажинистской поэтики. Существование группы заканчивалось. Окончательный итог течению Шершеневич подвел в статье «Существуют ли имажинисты?». Признав, что «имажинизм сейчас мертв», он так объясняет его кончину: «Это произошло в силу объективных причин, лежащих вне поэзии. <…> Сущность поэзии переключена: из искусства он превращен в полемику. <…> От поэзии отнята лиричность. А поэзия без лиризма это то же, что беговая лошадь без ноги. Отсюда и вполне понятный крах имажинизма, который все время настаивал на поэтизации поэзии».
Главной к этому времени у Шершеневича становится работа для театра. Пьесы и скетчи Шершеневича ставили многие театры Москвы. Его перу принадлежат переводы и переделки многих пьес, в том числе Софокла, Шекспира, Мольера, Брехта, новые либретто ряда популярных оперетт и несколько киносценариев. Работал в качестве режиссера-постановщика как в московских, так и в периферийных театрах.
В середине 1930-х годов Шершеневич работал над мемуарами «Великолепный очевидец. Поэтические воспоминания 1910 – 1925 г.г.»
После выхода книги «Итак итог» Шершеневич продолжал писать стихи, но уже с меньшей интенсивностью, нежели прежде. Из написанного им за последние полтора десятилетия жизни ни одно стихотворение, кроме перевода стихотворения из «Цветов зла», опубликовано не было.
После начала Великой Отечественной войны Шершеневич, больной туберкулезом, вместе с Камерным театром уехал в эвакуацию в Барнаул, где и скончался 18 мая 1942 года.
СТИХИ
«Я осталась одна, и мне стало скучно…»
«Вы бежали испуганно, уронив вуалетку…»
«Эпизоды и факты проходят сквозь разум…»
«Послушайте! Я и сам знаю, что электрической пылью…»
Принцип романтизма
Принцип обратной темы
Принцип звукового однословия
Принцип академизма
Ритмическая образность
Принцип звука минус образ
Принцип блока с тумбой
Лирический динамизм
Принцип примитивного имажинизма
Последнее слово обвиняемого
Сердце частушка молитв
| *** |
Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,
А за вами, с гиканьем и дико крича,
Мчалась толпа по темному проспекту,
И их вздохи скользили по Вашим плечам.
Бросались под ноги фоксы и таксы,
Вы откидывались, отгибая перо,
Отмахивались от исступленной ласки,
Как от укусов июньских комаров.
И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»
Ваше белое платье было в грязи,
Но за Вами неслись в истерической клятве
И люди, и зданья, и даже магазин.
Срывались с места фонарь и палатка,
Все бежало за Вами, хохоча и крича,
И только Дьявол, созерцая факты,
Шел неспешно за Вами и костями стучал.
23 мая 1913
| *** |
Я осталась одна, и мне стало скучно…
Около лежал мой двухнедельный ребенок…
Было октябрьски… Разноцветились юбочки-тучи,
И черти выглядывали из-под кучи пеленок…
И мне стало истерически скучно и печально…
(Ах, почему вы не понимаете, что такое тоска?!)
Я от боли утончилась и слегка одичала,
И невольно к подушке протянулась рука.
И вот этою самой голубой подушкой
С хохотом задушила я ребенка…
Я помню его торчащие уши
И то, что из прически выпала гребенка.
Подошла к окошку, побарабанила звонко,
Улыбнулась в прыгнувший ветер, в стужу,
Подошла к висячему телефону
И обо всем сообщила удивленному мужу.
Подмигнула чертям на электролюстре,
Надела серое платье, чтобы быть похожей на тучи…
Вы понимаете, что все это было от грусти!
Отчего же врачи говорили про патологический случай?
27 мая 1913
| *** |
Эпизоды и факты проходят сквозь разум
И, как из машин, выходят стальными полосками;
Все около пахнет жирным наркозом,
А душа закапана воском.
Электрическое сердце мигнуло робко
И перегорело. — Где другое найду?!
Ах, я вверну Вашу улыбку
Под абажур моих дум.
И будут плакать — как весело плакать
В электрическом свете, а не в темноте! —
Натыкаться на жилистый дьявольский коготь
И на готику Ваших локтей.
И будут подмаргивать колени Ваши,
И будет хныкать моя судьба…
Ах, тоска меня треплет, будто афишу,
Расклеив мою душу на днях-столбах.
13 июня 1913
| *** |
Послушайте! Я и сам знаю, что электрической пылью
Взыскриваются ваши глаза, но ведь это потому,
Что вы плагиатируете фонари автомобильи,
Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму.
Послушайте! Вы говорите, что ваше сердце ужасно
Стучит, но ведь это же совсем пустяки;
Вы, значит, не слыхали входной двери! Всякий раз она
Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.
Нет, кроме шуток! Вы уверяете, что корью
Захворало ваше сердце. Но ведь это необходимо хоть раз.
Я в этом убежден, хотите, с докторами поспорю.
У каждого бывает покрытый сыпной болезнью час.
А когда вы выйдете в разорванный полдень,
На главную улицу, где пляшет холодень,
Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,
Как будто раки в пакете шуршат, —
Вы увидите, как огромный день,
с животом,
Раздутым прямо невероятно от проглоченных людишек,
На тротуар выхаркивает с трудом
И пищА, пищи излишек.
А около него вскрикивает пронзительно, но скорбно
Монументальная женщина, которую душит мой горбатый стишок,
Всплескивается и хватается за его горб она,
А он весь оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.
Послушайте! Ведь это же, в конце концов, нестерпимо:
Каждый день моторы, моторы и водосточный контрабас.
Это так оглушительно! Но это необходимо,
Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.
1914
| ПРИНЦИП РОМАНТИЗМА | |
| А. Мариенгофу | |
|
Когда-то, когда я носил короткие панталончики, Прекрасный и стройный, он встречается с нею… И проходят они без путей и дороги, Мне мечталось о любви очень нежной, но жгучей. Мне казались смешны и грубы И когда я, воришка, подслушал, как кто-то молился: Теперь я понял. Понял все я. Искать губами пепел черный Рукою жадной гладить груди Она уже устала биться, И вот поэтому часто, никого не тревожа, |
|
| ПРИНЦИП ОБРАТНОЙ ТЕМЫ | |
|
Это лужицы светятся нежно и лоско, Ах, как трудно нести колокольчики ваших улыбок Только помнится: в окна вползали корни Канарейка в углу (как осколок луны) нанизала, И испуганно прыснули под полом мышки, |
|
| ПРИНЦИП ЗВУКОВОГО ОДНОСЛОВИЯ | |
|
Вас Ах, не вы ли несете зовущее имя Желтый месяца ус провихлялся в окошке. Эта тихая комната помнит влюбленно Вас здесь нет. И без вас. Но не вы ли руками Вас здесь нет. Но вернетесь. Чтоб смехом, как пеной, |
|
| ПРИНЦИП АКАДЕМИЗМА | |
|
Ты, грустящий на небе и кидающий блага нам крошками, На весы шатких звезд, коченевший в холодном жилище, Весь ваш род проклят роком навек и незримо, Да! Я знаю, что жалки, малы и никчемны Ты, проживший без женской любви и без страсти! Но смирись, одинокий в холодном жилище |
|
| РИТМИЧЕСКАЯ ОБРАЗНОСТЬ | |
|
Какое мне дело, что кровохаркающий поршень На метле революции на шабаш выдумок Снова голос твой скорбью старинной дрожит, Ведь не боги обжигают людское раздолье! Открыть бы пошире свой паршивый рот, |
|
| ПРИНЦИП ЗВУКА МИНУС ОБРАЗ | |
|
Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый, Влюбится профессор, в очках, плешеватый, Влюбится поэт и хвастает: «Выграню Хочется придумать для любви не слова, а вздох малый, Им ли поверить, что в синий, Когда в петлицу облаков вставлена луна чайная, Вылупляется бабочка июня из зеленого кокона мая, Это демон, крестя меня миру на муки, Осталось придумывать небывалые созвучья, |
|
| ПРИНЦИП БЛОКА С ТУМБОЙ | |
|
Одному повелели: за конторкою цифрами звякай! Хорошо б еще дали борзой мне ляжки, Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам, Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы! И знаю по запаху тумбы пропревшей, |
|
| ЛИРИЧЕСКИЙ ДИНАМИЗМ | |
|
Звонко кричу галеркою голоса ваше имя, Вас взвидя и радый, как с необитаемого острова, Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде И внимательный дядя знает, что это Это вашим ладоням несу мои детские вещи: |
|
| ПРИНЦИП ПРИМИТИВНОГО ИМАЖИНИЗМА | |
|
Все было нежданно. До бешенства, вдруг, И вот уже вечер громоздящихся мук, Отчего же другие, как я не прохвосты, Отчего ж мое сердце как безлюдная хижина? Изрыдаясь в грустях, на хвосте у павлина И ресницы стучат в тишине, как копыта, Это небо закатно не моею ли кровью? |
|
| ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО ОБВИНЯЕМОГО | |
|
Не потому, что себя разменял я на сто пятачков, Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет, Говорят, что когда-то заезжий фигляр, Но молитвам научен не был шутник, И этим проворством приученных рук, Точно так же и я… Мне до рези в желудке противно |
|
| СЕРДЦЕ ЧАСТУШКА МОЛИТВ | |
|
Я. Блюмкину Другим надо славы, серебряных ложечек, А мне бы только любви вот столечко, И, право, не надо злополучных бессмертий, И вот за душою, почти несуразною Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти, Мое имя попробуйте, в Библию всуньте-ка. И смешной, кто у Данта влюбленность наследовал, На висках у него вместо жилок — по лилии, Но пока я не умер, простудясь у окошечка,
|
