(1886-1973)

Михаил Зенкевич родился 9 (21) мая 1886 года в с. Николаевский Городок (ныне Октябрьский Городок) Саратовской губернии в семье преподавателя математики Мариинского земледельческого училища, коллежского советника Александра Осиповича Зенкевича и гимназической учительницы Евдокии Семеновны Зенкевич (урожд. Нещеретовой). После революции, желая уменьшить свой возраст, Михаил Зенкевич стал указывать годом рождения 1898, 1899, а позднее 1891. В 1903 году после студенческих волнений отец поэта как неблагонадежный был переведен в Горецкое земледельческое училище (с. Горки под Могилевом). После окончания 1-й Саратовской гимназии (1904 г.) Михаил уехал на два года в Германию, где изучал философию в университетах Йены и Берлина. С 1907 года Зенкевич живет в Петербурге. В 1914 году оканчивает юридический факультет Петербургского университета. В августе 1915 года на фронте погибает младший брат поэта Сергей.
Первые стихотворения Зенкевича появились в печати еще в 1906 году в журнале «Жизнь и школа», издававшемся саратовским революционным кружком. На страницах петербургских журналов («Весна», «Образование», «Современный мир» и др.) Зенкевич публикуется начиная с 1908 года.
В 1909 году состоялось знакомство поэта с Н. Гумилевым, который способствовал публикации стихотворений Зенкевича в «Аполлоне» (1910, № 9).
С образованием первого «Цеха поэтов» в октябре 1911 года, Зенкевич становится его активным участником, а также членом кружка акмеистов. Наиболее тесные отношения складываются у поэта с В. Нарбутом. Зенкевич много печатается в «Аполлоне» и «Гиперборее». В конце февраля — начале марта 1912 года издательским товариществом «Цеха поэтов» выпущена в свет первая книга стихов поэта — «Дикая порфира», имевшая огромное число откликов в различных изданиях. Рецензии о ней оставили Н. Гумилев, В. Брюсов, Вяч. Иванов, С. Городецкий, Б. Садовской и др. По словам автора, в этой книге он «старался поэтически выразить научную тематику» и свое увлечение геологией и естествознанием.
В конце декабря 1917 года Зенкевич возвращается на родину, в Саратов, и вскоре издательством «Гиперборей» (Петроград) публикуется его вторая книга — «Четырнадцать стихотворений» (1918).
В годы революции Зенкевич вступает добровольцем в Красную Армию и служит в должности секретаря полкового суда, а затем секретаря ревтрибунала Кавказского фронта. При этом не оставляет литературной деятельности, включается в работу Саратовского отделения Пролеткульта и его печатного органа — журнала «Культура», становится членом «Всероссийского союза писателей» (1919). В 1921 году выходит третья книга — «Пашня танков» в обложке работы Б. Зенкевича, второго брата поэта. Еще одна книга стихов — «Лирика», не увидела света. Также не был издан сборник «Порфибагр» (стихи 1909 — 1918 г.г.), в состав которого поэт включил «Дикую порфиру» и сборник «Под мясной багряницей».
В 1923 году Зенкевич переезжает на постоянное жительство в Москву, где работает в различных издательствах и журналах, в частности, заведует отделом поэзии «Нового мира». До начала Великой Отечественной войны издает несколько поэтических сборников («Под пароходным носом», 1926, «Поздний пролет», 1928, «Избранные стихи», 1932, «Набор высоты», 1937), биографическую книгу «Братья Райт» (1933) в серии «Жизнь замечательных людей», занимается переводами (принимал участие в издании антологии «Поэты Америки. ХХ век», 1939). Пишет беллетристические мемуары «Мужицкий сфинкс» (1921-1928), не изданные при жизни.
Во время войны сначала находится в эвакуации в Чистополе, а затем возвращается в Москву.
После окончания войны выпускает книги переводов «Из американских поэтов» (1946), «Поэты ХХ века: Стихи зарубежных поэтов в переводах Мих. Зенкевича» (1965), «Американские поэты в переводах М. Зенкевича» (1969), сборники стихов «Сквозь грозы лет» (1962) и «Избранное» (1973).
Михаил Зенкевич умер 14 сентября 1973 года и похоронен на Хованском кладбище в Москве.

СТИХИ

«Как янтарь, золотистые зерна пшеницы…»
«Отупевши от медленной боли…»
Свет луны
«Не впитывая с нежной шеи…»
«Хотелось в безумьи, кровавым узлом поцелуя…»
«Небо, словно чье-то вымя…»
В логовище
Купанье
Лора
«Толпу поклонников, как волны, раздвигая…»
«Вы помните?.. девочка, кусочки сала…»
Наваждение
«За золотою гробовою крышкой…»
«Твой сон передрассветный сладок…»
«Золотые реснички сквозят в бирюзу…»
«Жарким криком почуяв средь сна…»
В мае
В алом платке
«Эх, если бы украсть тебя от мужа…»
«О, ревность, ревность! Одной ее капли…»

Как янтарь, золотистые зерна пшеницы,
Низкорослы овсы, ржаво-красен ячмень,
И спускается тихо лиловая тень
Остудить запыленные оси и спицы.

О, закат! Этот пурпур, пред ночью разлитый,
И огнисто-бесшумную бурю твою,
Точно рыбы у проруби, ломом пробитой,
Я, как красными жабрами, легкими пью!

Отупевши от медленной боли,
Заглушаешь ты косной корой
Красный пульс золотых своеволий
С их извилистой, скользкой игрой.

И в безумии дикой тоски,
Точно солнечных ос миллионы,
Всех возможностей жутких ионы
Облипают слепые зрачки.

На камыш, на зыбкие растенья,
На сухие мхи и валуны
Синий свет таинственного тленья
Льют, как лаву, кратеры луны.

А на утро, синий свет познаний
У расщелин древних затая,
Вновь над кровью жертвенных закланий
Гимны Солнцу запоет Земля.

Лишь безумцам, тусклым изумрудом
Отстоявшись и оледенев,
Лунный луч сверкнет нежданным чудом
В сумрачных зрачках влюбленных дев.

Не впитывая с нежной шеи
Твои лилейные снега,
Как в ризах у икон, тускнеют
В подушке синей жемчуга.

Где ж силы у души недужной
Себя с тобой разъединить,
Коль быть без ласк твоих жемчужной
Русалочья не может нить?

А ты так горестно глядела,
Шепча мне тягостно — «уйди»,
Как будто выкинуть хотела
Все сердце с кровью из груди!
1913

Хотелось в безумьи, кровавым узлом поцелуя
Стянувши порочный, ликерами пахнущий рот,
Упасть и, охотничьим длинным ножом полосуя,
Кромсать обнаженный мучительно-нежный живот.
А прорубь окна караулили цепко гардины,
И там, за малиновым, складчатым плотным драпри,
Вдоль черной Невы, точно лебеди, с Ладоги льдины
Ко взморью тянулись при блеске пунцовой зари.
1913

Небо, словно чье-то вымя,
В трещины земли сухой
Свой полуденный удой
Льет струями огневыми.
И пока, звеня в ушах,
Не закаплет кровь из носа,
Все полощатся у плеса
Ребятишки в камышах.
А старухи, на погосте
Позабывшие залечь,
Лезут с вениками в печь
На золе распарить кости.
И тревожно ловит слух —
В жидком огненном покое
Чем чудит угарный дух:
Пригорит в печи жаркое
Из запекшихся старух;
Иль, купаясь, кто распухнет
В синий трупик из ребят.
Иль дыханьем красным ухнет
В пыльный колокол набат.
1912

Пускай рога трубят по логу
И улюлюканье в лесу,
Как зверь, в родимую берлогу
Комок кровавый унесу.

Гоните псов по мерзлым травам,
Ищите яму, где лежу.
Я языком своим шершавым
Все раны сердца залижу.

А нет…Так, ощетинясь к бою,
Втянув в разрытый пах кишки,
С железным лязганьем открою
Из пены желтые клыки.
1912

Над взморьем пламенем веселым
Исходит медленно закат,
И женские тела за молом
Из волн сиреневых сквозят.

То плещутся со смехом в пене,
Лазурью скрытые по грудь,
То всходит томно на ступени
Росистой белизной сверкнуть.

И пламенник земным красотам —
Сияет вечным красотой
Венерин холмик золотой
Над розовым потайным гротом.

И мглится блеск. Блажен, кто их
Пред ночью поцелуем встретит,
Кто в светлых их зрачках заметит,
Как вечер был огнист и тих,
Кому с их влажных уст ответит
Солоноватость волн морских.
Июль 1917

Вы — хищная и нежная. И мне
Мерещитесь несущеюся с гиком
За сворой, рвущеюся на ремне,
На жеребце степном и полудиком.
И солнечен слегка морозный день.
Охвачен стан ваш синею черкеской;
Из-под папахи белой, набекрень
Надвинутой, октябрьский ветер резкий
Взлетающие пряди жадно рвет.
Но вы несетесь бешено вперед
Чрез бурые бугры и перелески,
Краснеющие мерзлою листвой;
И словно поволокой огневой
Подернуты глаза, в недобром блеске
Пьянящегося кровью торжества.
И тонкие уста полуоткрыты,
К собакам под арапник и копыта
Бросают в ветер страстные слова.
И вот, оканчивая бег упругий
Могучим сокрушительным броском,
С изогнутой спиной кобель муругий
С откоса вниз слетает кувырком
С затравленным матерым русаком.
Кинжала взлет, серебряный и краткий,
И вы, взметнув сияньем глаз стальным,
Швыряете кровавою перчаткой
Отрезанные пазанки борзым.
И, в стремена вскочив, опять во мглу
Уноситесь. И кто еще до ночи
На лошадь вспененную вам к седлу,
Стекая кровью, будет приторочен?
И верю, если только доезжачий
С выжлятниками, лихо отдаря
Борзятников, нежданною удачей
Порадует, и гончих гон горячий
Поднимет с лога волка-гнездаря, —
То вы сумеете его повадку
Перехитрить, живым, сострунив, взять
Иль в шерсть седеющую под лопатку
Ему вонзить кинжал под рукоять.
И проиграет сбор рожок веселый,
И вечерами, отходя ко сну,
Ласкать вы будете ногою голой
Его распластанную седину…
Так что же неожиданного в том,
Что я вымаливаю, словно дара,
Как волк, лежащий на жнивье густом,
Лучистого и верного удара?
1916

Толпу поклонников, как волны, раздвигая,
Вы шли к величью красоты своей,
Как шествует в лесах полунагая
Диана среди сонмища зверей.
В который раз рассеянно-устало
Вы видели их раболепный страх,
И роза, пойманная в кружевах,
Дыханьем вашей груди трепетала.
Под электричеством в многоколонном зале
Ваш лик божественный мне чудился знаком:
Не вам ли ноги нежные лизали,
Ласкаясь, тигры дымным языком?
И стала мне понятна как-то вдруг
Богини сребролунной синеокость
И девственно-холодная жестокость
Не гнущихся в объятья тонких рук.
1918

Вы помните?.. девочка, кусочки сала
Нанизавши на нитку, зимою в саду
На ветки сирени бросала
Зазябшим синичкам еде.
Этой девочкой были вы.
А теперь вы стали большой,
С мятущейся страстной душой
И с глазами, пугающими холодом синевы.
Бушует на море осенний шторм,
Не одна перелетная сгинет станица,
А сердце мое, как синица,
Зимует здесь, около вас
Под небом морозным синих глаз.
И ему, как синицам, нужен прикорм,
И оно, как они, иногда
Готово стучаться в стекло,
В крещенские холода
Просясь в тепло.
Зато, если выпадет солнечный день
Весь из лазури и серебра,
Оно, как синичка, взлетевшая на сирень,
Прыгает, бьется о стенки ребра
И поет, звеня, щебеча,
Благодарность за ласку вашего луча.
Январь 1918

По залу бальному она прошла,
Метеоритным блеском пламенея.
Казалась так ничтожна и пошла
Толпа мужчин, спешащая за нею.
И ей во след хотелось крикнуть: «Сгинь,
О, наваждение, в игре мгновенной
Одну из беломраморных богинь
Облекшее людскою плотью бренной!»
И он следил за нею из угла,
Словам другой рассеянно внимая,
А на лицо его уже легла
Грозы, над ним нависшей, тень немая.
Чужая страсть вдруг стала мне близка,
И в душу холодом могил подуло:
Мне чудилось, что у его виска
Блеснуло сталью вороненой дуло.
Август 1918

За золотою гробовою крышкой
Я шел и вспоминал о нем в тоске —
Быть в тридцать лет мечтателем, мальчишкой,
Все кончить пулей, канувшей в виске!
И, старческими веками слезясь,
В карете мать тащилась за друзьями
Немногими, ноябрьской стужи грязь
Месившими, к сырой далекой яме.
В открытый гроб сквозь газ на облик тленный
Чуть моросил серебряный снежок.
И розы рдели роскошью надменной,
Как будто бы их венчики не жег
Полярный мрачный ветер. А она,
На гроб те розы бросившая кровью,
От тяжкой красоты своей томна,
Неслась за птицами на юг к зимовью.
1918

Твой сон передрассветный сладок,
И дразнит дерзкого меня
Намеками прозрачных складок
Чуть дышащая простыня.

Но, недотрога, ты свернулась
Под стать мимозе иль ежу.
На цыпочках, чтоб не проснулась,
Уйду, тебя не разбужу.

Какая гладь и ширь какая!
И с якоря вниз головой
Сейчас слечу я, рассекая
Хрусталь дремотный, огневой!

И вспомнив нежную истому,
Еще зовущую ко сну,
Навстречу солнцу золотому
С саженок брызгами блесну.
1918

Золотые реснички сквозят в бирюзу,
Девочке в капоре алом нянька,
Слышу я, шамкает: «Леночка, глянь-ка,
Вон покойничка хоронить везут».
И Леночка смотрит, забывши лопаткой
Зеленой расшвыривать мокрый песок.
А в ветре апрельском брагою сладкой
В березах крепчает весенний сок.
Покачнув балдахином, помост катафалка
Споткнулся колесами о выбоины мостовой.
Наверно, бедному жестко и валко
На подушке из стружек подпрыгивать головой.
И в пальмовых листьях незабудки из жести
Трясутся, и прядает султанами четверня…
Леночка, Леночка, с покойничком вместе
Проводи же глазенками и уходящего меня.
1916

Жарким криком почуяв средь сна,
Что подходит волна огневая,
Петухи встрепенулись, срывая
Саван ночи из лунного льна.
Облака — словно полог пунцовый,
А заря — из огня колыбель.
Глянь, — воскресшего Бога лицо
Выйдет разве сейчас не к тебе.
И душа твоя, птицам родня,
Онемевшие крылья расправит
И, в лазури плескаясь, прославит
Золотое рождение дня.
1918

Голубых глубин громовая игра,
Мая серебряный зык.
Лазурные зурны грозы.
Солнце, Гелиос, Ра, Даждь
И мне златоливень-дождь,
Молний кровь и радуг радость!
Под березами лежа, буду гадать.
Ку-ку… Ку-ку… Кукуй,
Кукушка, мои года.
Только два? Опять замолчала.
Я не хочу умирать. Считай сначала…
Сладостен шелест черного шелка
Звездоглазой ночи. Пой, соловей,
Лунное соло… Вей
Ручьями негу, россыпью щелкай!
Девушка, от счастья ресницы смежив,
Яблони цвет поцелуем пила…
Брось думать глупости. Перепела:
«Спать пора, спать пора», — кричат с межи.
1918

Топит золото, топит на две зари
Полунощное солнце, а за фабричной заставой
И за топкими кладбищами праздник кровавый
Отплясывают среди ночи тетерева и глухари.
На гранитных скамейках набережной дворцовой
Меж влюбленных и проституток не мой черед
Встречать золотой и провожать багровый
Закат над взморьем, за крепостью восход.
Что мне весны девическое ложе,
Подснежники и зори, если сделала ты
Трепетной неопаленности ее дороже
Осыпающиеся дубовые и кленовые листы?
Помнишь конец августа и безмглистое начало
Глубокого и синего, как сапфир, сентября,
Когда — надменная — ты во мне увенчала
В невольнике — твоей любви царя?..
Целовала, крестила, прощаясь… эх!
Думала, воля и счастье — грех.
Сгинула в алом платке в степи,
С борзыми и гончими не сыщешь след…
Топи же бледное золото, топи,
Стели по островам призрачный свет,
Полярная ночь!
Только прошлым душу мою не морочь,
Мышью летучею к впадинам ниш
Ее ли прилипшую реять взманишь?
1915

Эх, если бы украсть тебя от мужа
И ночью голую, не прошептав «люблю»,
В кошму закутать, прикрутить потуже,
Да припустить коня по ковылю.
Лишь свист в ушах. Безудержною скачкой
Несись, питомец бешеный степей, —
Но пеной, брызжущей с удил, не пачкай
Открытых плеч невольницы моей…
Уж близок полдень. В зное беркут клекчет,
И солончак слепит средь камыша.
Привстал скакун, и слышно — сзади легче
Добыча бьется, трепетно дыша.
Пора и мне раскинуться привалом,
Пусть бродит конь, покинувший узду.
И ты забудешь дикую езду,
Когда поднимет на восходе алом
Венера серебристую звезду.
Твои зрачки то полыхнут, то меркнут.
Я поцелуем пью с ресниц слезу.
И тенью точкою скользя внизу
Под солнцем, словно торжествуя, беркут
Мрачит железным клектом бирюзу…
Но тщетно тешусь грезою преступной:
Очнувшись, слышу ваш надменный смех
И вижу в блеске холод недоступный
Роскошных плеч, одетых в шелк и мех.
1918

…………………………
О, ревность, ревность! Одной ее капли,
Как цианистого калия, довольно, чтоб остановить,
Истворожить только что за минуту пред тем
Полнозвучно и радостно бившееся сердце.
Знаете ли вы, какую нестерпимую пытку
Я выносил, когда вез вас к нему на автомобиле?
Сколько раз порывалась рука — одним
Мгновенным поворотом руля разбить
Вдребезги и машину, и себя, и вас,
Чтоб уничтожить копошащиеся там, в мозгу,
Как зародыши солитера, личинки ревности.
Нет! Лучше пуля в висок, нож в сердце,
Преступление, насилие. Все, что угодно.
Я не выдержу больше такой пытки.
…………………………